Читать книгу "Что скрывают зеркала - Наталья Калинина"

Нора открыла холодильник и достала, как и желала, бутылку минералки. Но стакан холодной воды не показался ей таким вкусным, каким рисовался в предвкушении по дороге домой. Она испытывала стыд за свою реакцию и никак не могла отделаться от стоявшей перед глазами картины: молодой парень-сосед в инвалидном кресле с укрытыми, несмотря на убийственную жару, клетчатым пледом ногами. В какую переделку он попал? Возможно, сломал ногу и через месяц-два уже поправится. Норе вдруг подумалось, что ей будет не хватать этого молодого человека во время ее ожиданий утренней электрички. За этот год она привыкла к нему настолько, что, похоже, будет скучать. И это – то, что она будет по нему скучать, – ей не понравилось.

Кира

Этой ночью ей снился маленький сын. Он лежал с ней рядом на застеленной белой простыней кровати, уткнув крошечные цепкие кулачки ей в грудь, и тихо посапывал. Кира, боясь неосторожным громким вздохом нарушить сон ребенка, следила за тем, как меняется его мимика: вот малыш наморщил лобик, но через секунду нахмуренное выражение его личика стерла младенческая улыбка, а еще через мгновение он вытянул губки трубочкой и тихо вздохнул. И хоть после его рождения прошло уже две недели, ей до сих пор было удивительно, что кто-то может так всецело нуждаться в ней, что прикосновение именно ее рук способно в мгновение ока превратить отчаянный, разрывающий ее сердце крик в тихое счастливое воркование. Он, такой маленький, но уже такой большой для нее человек, внес веские и необратимые изменения в ее жизнь. Только после его рождения Кира поняла, что нет ничего огромней, глубже и абсолютней материнской любви и материнских страхов. И что бы ни происходило отныне в ее жизни, какие бы катаклизмы и радости ни приключались, ее желаниями и поступками отныне будут управлять эти два чувства.

Она лежала рядом с ним, дышала в его плюшевую рыжеватую макушку и чувствовала, как ее душа переполняется пузырящимся, как шампанское, счастьем только от одного младенческого запаха, которым пропиталась даже верхняя одежда. Она и этот сопящий человечек – одно целое. Один большой маленький мир, в котором время течет по другим законам, планеты вращаются вокруг этого рыжего солнца и все дела внезапно теряют важность и оказываются где-то на периферии орбит. Вот он – ее мир. Она могла бы часами рассматривать линии на крошечных ладошках сына, гадая с материнскими надеждами и страхами о его наверху уже прописанной судьбе, следить за невесомыми движениями его пока редких, но обещающих стать густыми и длинными ресниц. Ей в этот момент хотелось только одного – чтобы ничто и никто не нарушал этих счастливых мгновений. Но их нарушили: тихо скрипнула дверь, и в комнату вошел подросший щенок, помесь дворняги с лабрадором. Собака тихо проклацала когтями по паркету, подошла к кровати и поставила лапы рядом с обнимающей малыша рукой хозяйки. В глазах щенка Кира прочитала вселенскую грусть и устыдилась: да, ее любимый питомец теперь вынужден делить хозяйскую любовь с этим крикливым человечком. Собака ревновала и страдала, демонстрируя свою обиду то через мелкие шалости, то вот так откровенно, через упрекающие взгляды. Кира тихонько двинула рукой, нехотя убирая пальцы с теплой солнечной макушки размером с ее ладонь, и ласково потрепала собаку по загривку. Та радостно застучала хвостом по полу, и глухие удары напомнили звуки хронометра, внезапно встревожившие Киру: ей в тот момент вдруг показалось, что этот «хронометр» отсчитывает последние мгновения ее счастливой жизни.

…Она проснулась со слезами на глазах и долго лежала, рассматривая свои осиротевшие ладони, которые еще помнили тепло и форму маленького тельца. Слезы затекали ей за воротник пижамы, но Кира не утирала их, боясь, что в соленой влаге растворится мифический детский запах, который, казалось, сохранился на пальцах. Как страшно и тяжело, тяжело до воя – не знать, где ее сын, что с ним. Не знать даже, какого он возраста. И она тихо выла в подушку, хоть от отчаяния хотелось расшибить ставшую пустой голову о стену. Как, как случилось, что она забыла собственного ребенка?! Сил встать не было: обессилил ее не столько сон, сколько мысль о том, что вдруг ребенок – это абстрактный ребенок, а не ее настоящий сын. Приснился под влиянием услышанной от Ильи Зурабовича новости, а не потому, что она его вспомнила. Кира подносила к носу ладони, дышала в них и обманывала себя тем, что еще чувствует на них младенческий запах. Очнулась она от скрипа приоткрывшейся двери и шаркающих шагов.

– Ты чего тут лежишь? Зурабыч, слышь, тебя искал, – сварливо упрекнула Киру санитарка Степановна, снаряженная, видимо, на ее поиски. – Ни на завтрак, ни на обед не приходила.

Значит, уже время обеда прошло. Кира нехотя пошевелилась, обращая пылающее лицо со страдальческим выражением к нарушительнице покоя.

– Ты заболела, что ль? – встревожилась Степановна. – Температуришь? Так я сейчас пришлю к тебе Марию с градусником.

– Не надо, – Кира все же нашла в себе силы сесть и спустить ноги с кровати. – Говорите, Илья Зурабович меня спрашивал?

– Спрашивал, а как же! Отправил меня за тобой.

– Хорошо. Я сейчас приду. Мне нужно пять минут, чтобы привести себя в порядок.

После ухода санитарки Кира пошла в туалет и долго умывала холодной водой разгоряченное лицо, а затем с необъяснимым остервенением терла намыленные ладони, смывая с них мифический детский запах. И только когда ей показалось, что ее руки больше не пахнут молоком и сливочным печеньем – ароматом, которым пах приснившийся малыш, она направилась в кабинет врача.

– Ну, рассказывай, что случилось, – с ходу спросил доктор. И в его космических глазах отразилось вдруг такое вселенское сочувствие и понимание, что Кира, которая изначально хотела удержать в секрете приснившееся, как на духу все выпалила.

– Что вы об этом думаете, доктор? – в надежде спросила она. – Это был мой сын или просто… просто мне приснился малыш? Чужой?

– И так и так может быть, – вздохнул врач. – Ты-то сама что об этом думаешь?

Кира лишь развела на его вопрос руками.

– Мне кажется, я скоро сойду с ума, если ничего не вспомню. Или просто… не выживу! – прошептала она, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, не стукнуть в отчаянии кулаком по столу, не кинуть что-то тяжелое о стену, к примеру, вон тот письменный прибор на столе Ильи Зурабовича. Этот сон выпотрошил ее, выжал, обессилил. Но в то же время заронил некое зерно – зерно жизни, вопреки словам Киры о том, что она не выживет.

– Я больше не могу, доктор, – все тем же страшным шепотом, четко выговаривая слова дрожащим от негодования, злости и отчаяния голосом, произнесла она.

– Можешь, – твердо ответил Илья Зурабович после долгой паузы, во время которой всматривался в наполненные слезами глаза Киры так долго, будто читал в них истинное отражение ее мыслей. А затем, отвергнув жестом ее возражения, решительно выдвинул ящик стола и достал небольшой прямоугольник плотной бумаги.

– Вот, смотри, – он подвинул бумагу, оказавшуюся старой черно-белой карточкой, Кире и откинулся на спинку своего кресла, складывая руки на груди.