Читать книгу "Мы дрались на бомбардировщиках. Три бестселлера одним томом - Артем Драбкин"

В этой учебной бригаде отработали взлет – посадка – зона, и нас перевели в 6-й бомбардировочный полк, который был выделен для доучивания и введения в строй пополнения. Тут уже мы прошли боевое применение, полеты по маршруту. Уже стали более-менее подготовленными летчиками. Надо сказать, что моему полку не повезло. В июне 1943 года при налете на аэроузел Сеща полк целиком потерял вылетавшую девятку. Ну, тебе Смольский об этом рассказывал. Никто не видел, куда она делась! Нет ее, и все! Вплоть до того, что думали, может, они к немцам перелетели! Послали экипаж из 10-го разведовательного полка, чтобы посмотрел, не сидят ли где у немцев, но его сбили. После этой эпопеи полк еще повоевал немного, поучаствовал в Курской битве, хотя самолетов почти не осталось – ходили шестеркой от всего полка. А потом ушли на переформировку. Вскоре вышел указ о присвоении 204-й дивизии полковника Андреева звания 3-й Гвардейской. В указе нашего полка не оказалось, потому что в положении о присвоении гвардейского звания говорилось, что к моменту издания указа в строю должно быть не менее 25 % экипажей, заслуживших звание. Тогда полк был переведен во 2-ю воздушную армию к Красовскому в 219-ю дивизию.

Во 2-й воздушной армии было два корпуса: 6-й гвардейский Полбина и наш 4-й. Полбинский корпус был пикирующий, а наш нет. До середины 1944 года мы бомбили только с горизонтального полета. Редко когда с плавного пикирования с высот три-четыре тысячи метров. На некоторых машинах даже решетки снимали. После Львовской операции нас отвели на переформировку, и группу летчиков нашего полка отправили к Полбину учиться новым тактическим приемам. Полбин лично с нашей группой занимался, рассказывал, водил нас сперва на полигон, а потом и на боевые вылеты. Причем у них в корпусе перенастраивали автоматы пикирования. Обычно автомат выводил самолет с перегрузкой три с половиной, а полбинцы перенастраивали его на перегрузку пять с половиной (перегрузка шесть была уже критической для планера). Это позволяло пикировать с 1200 метров, но, конечно, по лицу сопли и слюни, веки закрываются – тяжело. После этого обучения я стал, можно сказать, помешан на пикировании. Но надо тебе сказать, что пикирование хорошо по точечным целям, а иногда надо просто прислать пять девяток и смешать все с землей, и тут никакого пикирования не надо. Тем не менее мне очень понравился метод. Вспоминаются два случая. Как-то я выскочил на малой высоте к аэродрому, смотрю, в лесу, на полянке, расположился народ. Стоит командир полка в середине, что-то там рассказывает. О, думаю, я вам сейчас покажу выучку настоящего пикировщика!!! Делаю боевой разворот, набираю высоту 1200 метров и на них пикирую. Мне потом рассказывают: «Мы глянули, мать честная, на нас «пешка» пикирует! Она же не выйдет ни за что!» Я вывел метрах на трехстах, боевой разворот, зашел, сел. Получил втык от командира полка.

Тем не менее постепенно все летчики полка освоили пикирование. У нас был оборудован полигон, вот на него мы и летали. В центре круга стоял могучий дуб. Он уже был немного подсохший, но стоял крепко, и, сколько его ни бомбили, ничего ему не делалось. Приехала из Москвы комиссия по боевой подготовке проверять, как полк бомбит с пикирования. Вместе с ней прибыл и командующий армией Красовский. Собрали полк, поставили задачу. Мое звено, – а я к тому времени уже был замкомэска, – шло впереди полковой колонны как доразведчики. Подвешено у меня было две боевые бомбы ФАБ-250. Доложил, что цель на месте, запросил разрешение на бомбометание. Получил разрешение на бомбометание. И надо же такому случиться, что положил бомбы прямо в основание этого дуба. Потом мне уже рассказали, что он тюльпаном приподнялся над взрывами и упал. На командном пункте ахнули, но тут же пошел шепоток, что, наверное, его специально подорвали. Красовский вызвал начальника полигона, расспросил его. Тот сказал, что прилетают тренироваться бомбить каждый день, но только сегодня в него попали. Красовский тогда говорит: «Пошли смотреть». И вот они топали два с половиной километра по жаре, чтобы убедиться, что все по-честному. Пришли, посмотрели. Да, действительно, воронки от ФАБ-250. У нас, когда мы летали на полигон или бомбить передний край противника, оружейники зубилами и молотками кернили стабилизаторы бомб, выбивали номера самолета, чтобы, в случае чего, можно было доказать, кто бомбил. Помню, девчонки-оружейницы этим занимались. «Что делаешь, Тамара?» – «Бомбы киряю».

– Какую брали бомбовую нагрузку?

– Неопытная молодежь возила 600 килограммов. Как только войдет в строй, им вешали 800, ну а опытные, рвущиеся в бой, брали до 1100 килограммов. Правда, только на новых машинах с моторами М-105ПФ. Я лично несколько раз возил 1100 килограммов – десять соток, но они толстостенные, вот и получалась такая масса. Помню, бежишь, бежишь – с трудом отрывается. В Берлинской операции возили две пятисотки. Это же громадина, мать честная! Причем вешали немецкие бомбы, а они, в отличие от наших, короткие и толстые, потому что их «хейнкелю» в бомболюк подвешивали. Сопротивление они давали очень приличное.

К началу 1945 года из тех сержантов, кто пришел со мной в конце 1942-го, осталось только три человека: я, Володя Неделин и Иван Бычков. Оба они погибли, не дожив до Победы буквально месяца. Иван Бычков был высокий сутулый дядька, старше нас всех лет на пять. В строю ходил безупречно, а вот на посадке он пару раз ломал машину. При выравнивании задирал нос, и она у него сваливалась на крыло, но без каких-либо последствий для экипажа. В 1943 году полки стали трехэскадрильного состава. Собрал нас командир полка и говорит: «Бычков и Неделин, пойдете командирами звеньев». Бычков встает: «Товарищ командир, я после войны летать не буду, да и командовать меня не тянет. Вон пусть Ермаков командует, он любит командовать». А командиром у нас был хохол Качалей Григорий Тихонович, хороший мужик. Когда он с чем-нибудь соглашался, то всегда говорил: «Сыла» (по-украински «сила»). Вот тут он задумался, потом говорит: «Сыла. Ну, ладно, если не хочешь, кто же тебя заставит. Пойдешь, Иван, ведомым к Ермакову. Он будет командиром левого звена в 1-й эскадрилье, а Неделин примет правое звено в 3-й новой эскадрилье». – «Слушаюсь!» Так он и ходил ведомым в моем звене, пока меня не перевели в третью эскадрилью замкомэска. Женился Иван на красавице и певунье парашютоукладчице Наде Черепановой. Инженером эскадрильи по вооружению был солист-балалаечник в знаменитом оркестре Осипова Барышников. Как они исполняли «Соловья» Алябьева! На переформировке к нам на гастроли приехала Барсова с бригадой. Я скажу, что Надя пела не хуже ее.

Умер Иван в марте 45-го фактически у нее на руках. Командир его звена отстал от группы уже над своей территорией, а тут немецкие истребители. Сопровождение прохлопало. Осколками снаряда ему выбило глаз, но он сумел дотянуть до аэродрома и посадить самолет вполне прилично («пешку» и в нормальном состоянии сажать непросто) и только после пробега потерял сознание. Штурманом у него летел Иван Пиянзов. Он тоже был ранен, но легко. Их обоих отвезли в госпиталь, и там Иван Бычков скончался, а Пиянзов вскоре вернулся в полк.

Второго апреля я повел группу для удара по переднему краю противника. У меня на внешней подвеске было две немецких ФАБ-250 и две наших сотки, а в люках были ПТАБы. Мы еще шли над своей территорией, как уже появились черные разрывы крупнокалиберных снарядов. Осколками разорвавшегося поблизости снаряда повредило правый мотор. Винт раскрутился. А внешняя подвеска-то вон какая! Самолет сразу пошел вниз. Кое-как дотянул до линии фронта, неприцельно сбросил бомбы, развернулся на свою территорию и почти сразу посадил самолет на живот. Вроде сверху поляна казалась ровной, а это оказалась вторая полоса обороны, брошенная нашими войсками. Самолет разбит, я получил контузию и вывих тазобедренного сустава. Штурман и стрелок вытащили меня из самолета, остановили проходившую машину и доставили ночью в полк. А там я узнаю, что самолет Неделина тоже был подбит. Экипаж сбросил бомбы и потянул на одном моторе на свой аэродром. При посадке самолет загорелся и взорвался. Штурман Борис Клушанцев сгорел, а летчика и стрелка-радиста выбросило из самолета. Стрелок-радист отделался травмами, а Володю Неделина привезли в лазарет с тяжелейшими ожогами. Володя только спросил: «Где Ермаков?» Он видел, как мой самолет резко пошел вниз. В два часа ночи меня привели к нему в палату. Лицо его превратилось в ужасную маску, глаза вытекли, руки обгорели до костей. Он был обложен подушками и что-то шептал. Я наклонился к нему, говоря, что я здесь, рядом, что все живы и он поправится. Он тихо-тихо прошептал: «Вот, Володя, чего я больше всего боялся, то и случилось». Он слыл щеголем, всегда заботился о своей внешности и больше всего боялся обгореть. Спустя час он умер. Через неделю я попросил врача меня выписать.