Читать книгу "Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева"

И какая дивная звучала тогда музыка! Он специально нашелпару музыкантов, мужа и жену, виртуозно игравших на аккордеоне и скрипке. Этобыло просто поразительно…

Однако в последние годы что-то никто из русских не возникалв поле его зрения – если не считать этой дамочки, встреченной сегодня в скверена Монтолон.

Забавная история, что и говорить. Писательница, значит…скажите пожалуйста!

А что, если это правда? Тогда, пожалуй, признаваться ей втом, что Никита Шершнев – наемный убийца, было не слишком разумно с егостороны. Писатели – народ болтливый!

А впрочем, эта Алёна Дмитриева вряд ли ему поверила. Так же,как и он ей.

И вообще, их пути никогда не пересекутся снова, так чтобеспокоиться совершенно не о чем.

Впрочем, ему совершенно не до нее. Это любимый геройНикитиного детства Винни-Пух был свободен до пятницы, а он – с точностью донаоборот. Ему, прежде чем браться за новый заказ, надо уладить еще одно дело наарабском рынке в Двенадцатом округе. Работать предстоит в субботу, нужнонесколько раз еще потренироваться в верховой езде. Заказчик хотел, чтобы…

Поистине, безгранична людская фантазия!

Да ради бога. Никита готов исполнить любую причудузаказчиков, только бы это не была вульгарная стрельба по движущейся илинеподвижной мишени. Чего он терпеть не мог, так это стрелять! Хотя приходилось,конечно…

Значит, первым делом в манеж, нет, сначала позвонить кузенуЖако, в комиссариат. Может быть, ему удастся собрать информацию об этом Морте вПариже по своим каналам.

Да, и надо напомнить Жако об этом подлом черном полисье,который до полусмерти напугал сегодня хорошенькую соотечественницу в сквере наМонтолон.

Писательницу.

Да уж, людская фантазия поистине безгранична!

Франция, Париж, 80-е годы ХХ века

Из записок Викки Ламартин-Гренгуар

Некоторое время мы продолжали двигаться молча, быстро,тяжело дыша, но не снижая скорости. Словно по уговору, никто из нас необмолвился ни разу о случившемся, как если бы сам разговор мог накликать на насновые напасти.

Впрочем, спасительное молчание длилось недолго.

– Шершнев, а ведь ты его прикончил… – вдруграздался в темной, влажной тишине голос Корсака, показавшийся таким громким инеуместным, что мы все, даже почти не знавшая по-русски англичанка, обернулиськ нему с выражением ужаса. Думаю, нас напугало это напоминание о свершившемсяничуть не меньше, чем само событие.

Никита тоже оглянулся на приятеля.

– Тебе его жаль, что ли? – спросил он негромко,таким холодным голосом, что мне, бывшей к нему совсем близко, почудилось, чтоизо рта его вылетело ледяное облачко. – Да, я убил. Он сам этого хотел.Мог бы убежать… но он сам выбрал.

Мне показалось, что этим сказано многое, если не все. Всамом деле, у Никиты не было выбора: он защищал меня, всех нас, себя… в концеконцов, того же Корсака! Вряд ли ему доставило удовольствие убийство, дажесовершенное в таких благих целях, поэтому он как бы давал понять приятелю, чтосчитает все разговоры о случившемся бессмысленными.

Однако Корсак не унимался.

– Убил… да как лихо! – продолжал он со смесьюстраха и восхищения. – В точности как того пьяного работягу на Охтинскоммосту, который плюнул на подол твоей даме! Человека убил – и бровью не повел!

Меня поразило только упоминание о даме. Ревнивой судорогойсжалось сердце…

Кто она? Где сейчас? Может быть, она ждет Никиту?

Какая я была тогда маленькая дурочка! Я еще не сделаланикаких умозаключений из тех слов, с которыми передо мною предстал Никита напороге моей квартиры! Я даже не подозревала, что на свете существует толькоодна дама, к которой стоит ревновать Никиту, и эта дама – моя, с позволениясказать, мачеха…

– Корсак, опомнись, – сказал тем временем Никита.Меж ними, как меж многими молодыми людьми моего круга, велась привычка называтьприятелей по фамилиям, а не по именам; тем паче не признавались именауменьшительные. – Ты воевал, ты сам стрелял в людей, сам убивал. Что ж ты…

– Это иное, – отмахнулся Корсак, приближаясь кнему, а оттого вынуждая всю связку изменить направление движения и изогнутьсямеж торосов нелепым узором. – Сам знаешь: на фронте мы не видели в лицонеприятеля, мы убивали кого-то вообще, а ты убил – в частности …

– Да вам, сударь, что, жалко это дерьмо? – грубо ипросто спросил знаменитый пианист – тонкая, творческая натура. – Или,может быть, вы предпочли бы, чтобы он поднял тревогу и матросня перебила нас вообщеи вас в частности?

– А вы помолчите, – отмахнулся Корсак, необернувшись на него и по-прежнему не сводя взгляда с Никиты. – Не с вамиразговаривают. Вы в таких делах ничего не знаете и не понимаете. Молчите себе,чтобы вон Шершнева не раздражить, не то он вас тоже… одним ударом… чтобы подногами не путались! За ним ведь не заржавеет! Он у нас такой… сами видели!

Раздался общий испуганный вздох – и все замерли,выжидательно уставившись на Никиту.

Бог нас разберет, что мы за существа – люди! Зачем наделенымы этой дурацкой привычкой копаться в побуждениях, которые подвигают нас ксвершению того или иного поступка? Зачем так глупы, что не можем жить просто,не обременяя себя избытком душевной маеты и умственного словоблудия по поводу ибез повода, а порою и вовсе неуместного, вот как сейчас?

Нет, ну ведь совершенно понятно, что вопрос стоял так: илиНикита убивает матроса, или конец всем нам. К тому же, казалось бы, за два годажизни в Совдепии все мы такого зверства необъяснимого стольковидели-перевидели, что уже должны были и сердцами очерстветь, и желать смертикаждому встреченному большевику. Тем более – коли он из матросни, из этогоочумелого сословия, которое сделалось истинным тираном Петрограда! Однако,видимо, в душе каждого русского интеллигента есть непременная патологическаясклонность к достоевщине… А ведь Достоевский был душевнобольной, почему мы проэто вечно забываем? Сами хороши, вот почему! Кто это, кстати, не могувспомнить, писал про «чисто русскую сумасшедшинку»?.. Ох, не зря, не зряназывал нас, интеллигентов, Владимир Ульянов-Ленин «гнилой прослойкой»!По-моему, это самое толковое определение, которое было когда-либо дано русскомуинтеллигенту… да и вообще, самое толковое, что этот Ульянов-Ленин изрек насвоем веку!..

Сейчас, после слов Корсака, мы все, и я, и даже толстаяангличанка, мало что, а то и вовсе ничего не понимавшая в сумбуре корсаковскойречи, исполнились подлинного страха перед тем человеком, которому с такойбезоглядностью доверили свои жизни, на которого так надеялись…