Читать книгу "Державы верные сыны - Владимир Бутенко"

А у больших рек сугробами белеют стаи лебедей и пеликанов. Лебеди тоже разбиваются и держатся парами. Пеликаны чаще – вместе, даже охотятся по-своему. Широким кругом они сплываются к середине, сгоняя на отмель рыбу. И – вдоволь лакомятся, взмахами крыльев и криками отпугивая досужих чаек. Повсеместно вьют гнезда бекасы, кулики и утки. Чуть поодаль, в бурьянах, гнездовья куропаток и перепелок. И еще множество степных птах обитает окрест разномастным оперением и запевками украшая окрестность.

Но нет мира и в этом царстве зверья и птиц! Коршуны, луни, копчики и даже кочующие сюда горные орлы пластаются в поднебесье, зависают, трепеща крыльями, и вдруг камнем летят вниз, выцелив жертву, – пташку ли, мелкого грызуна, а то и разморенного на солнце зайчишку. Удар хищника разящ и неотвратим. Правит и побеждает в неоглядной степи сила…

С голосами жаворонков-одиночек сливаются посвисты сусликов и сурков, резкие, напоминающие мяуканье, зовы лисиц, трубный клич сайгаков-самцов, идущих на непримиримый бой за право быть в стаде хозяином. Изредка раздается ржанье диких мохнатых лошадей, копытящих ковыльные низины и голощечины буераков.

С каждым днем зеленей и приглядней становится степь, все больше по утрам разливаются протоки самых дивных степных цветов – диких тюльпанов, называемых лазориками. Карминно-алые, пунцовые, белые, лимонно-желтые озерки цветов этих пестреют среди бесконечных далей, восхищая до слез случайных путников!

Однако вся эта красота и кутерьма сменяются в часы глухой ночи необоримой тревогой! С проломным треском по кустарникам и камышам снуют кабаньи выводки, разоряя гнезда, нападая на всякую зазевавшуюся птицу или зверушку. Тут же кружат и лисоньки, и енотовидные собаки, нередко схватываясь в убийственных единоборствах. Но всего опасней и коварней, конечно, налет волков! Бирюк, разумеется, нападает и в одиночку. Но далеко не всякого зверя настигнет он в беге. А вот стаей, охватом, сужая пространство, охотиться верней! Ничего не боится волк, кроме огня. И, почуяв дым, за много верст уходит прочь, – так велит вековой инстинкт…

Семь ветров летят с востока – от Астрахани, семь с запада – от Азова и Тамани, и когда сойдутся вместе, кружат в диком переплясе, проносятся по степи бурями. И почти каждый год, ранней весной или поздней, а то и летом – осенью, раздувают эти ветрогоны страшную и необоримую стихию – степной пал. Высохшие на яром солнце поясные бурьяны по чьей-то неосторожности либо умыслу вспыхивают гигантским пламенем, с жуткой скоростью несущимся под напором ветра вперед, до пепла сжигая всё на своем пути. Этот адский огненный вал растягивается на десятки верст, – и в неуёмном страхе бегут, летят, мчатся прочь от пожара горемычные степные обитатели. Но как спасутся зайчата или птенцы-подлетыши? Убежит ли от него брюхатая сайгачиха или косуля? Нет укороту бушующему огню, нет защиты и спасения!

Не так ли огненно катилась по Северному Кавказу военная стихия 1774-го года, – отголосок русско-турецкой войны или отдельная, кавказская? В Петербурге – императрица и ее соратники – на этот вопрос знали точный ответ, воспринимая Кавказ вожделенной целью своих стратегических устремлений. Кабарда прежде тесно сносилась с Крымским ханством, а через него – и с Османской империей. Фактически они были воедино, союзниками. И немало сил потребовалась и самой Екатерине, и ее предшественницам, чтобы задобрить и обласкать непостоянные кавказские народы.

Теперь же ситуация на юге сложилась сугубо тревожная: воодушевленные приходом воинства Девлет-Гирея, кабардинцы и черкесы решили выступить против России. В первую очередь, разумеется, отстаивая свои собственные интересы, а не Порты. По их умыслу, необходимо разорить и уничтожить крепость Моздок, казачьи поселения по Тереку. Но брали ли в расчет это намерение горцев в имперской столице?

Отчасти об этом Екатерина, несомненно, помнила. Но на переговорах о заключении мира с Портой, ради Крыма, разрешила своим посланникам пожертвовать Кабардой в пользу турок. И, стало быть, боевые действия на кавказском театре велись командующим корпусом де Медемом и отрядом Бухвостова из 2-й армии, в основном, исходя из положения, по личному усмотрению, во имя выгод Отечества…

Близость турецко-татарского стана побудила Ремезова задержаться в прикрытом от глаз месте, в облеске. Решили тут передневать, а ночью пуститься дальше в поисках своего полка.

В полуденной тишине звенели безмятежные жаворонки, кохало степь высокое солнышко. Обманчиво мирно было вокруг. Но казаки оставались настороже. Кое-как перекусили размоченными в талой водице сухариками и вымороженными ягодами боярышника.

Говорили вполголоса, не пропуская ни одного звука вблизи своего укрытия. Стреноженные кони рядом охотно пощипывали вставший на сугреве, кормовитый пырей. Плёткин достал кожаный кисет и трубку из переметной сумы, притороченной к седлу, и стал готовить курево. Ремезов невольно наблюдал за ним, щурясь от солнца.

Красив и брав был Иван, рожак Черкасской станицы. Фигурой высок, подборист, с крепким поставом головы. Возрастом опередил он сотника на дюжину лет, понюхал пороху на Семилетней войне. Леонтий заметил его в первом же бою. Служилый казак, как было уговорено с односумами, держался сзади. А когда сошлись с османами, бросил коня в образованный для него проезд и врубался в гущу неприятельской конницы. Увертываясь от ударов, стал налево и направо полосовать по крымчакам. И бог миловал отчаюгу, отводя от разящей стрелы либо пули. А позже именно Иван спас Ремезова от гибели, срубив летящего на командира татарина. И не раз еще оказывались они в сражениях рядом, и обоюдно подружились.

Трубка у Плёткина была необычная, посеребренная, в форме головы дракона. Не трубка, а дымарь, курýшка для пчел, – столь велика размером. Иван, сосредоточенно хмурясь, топорща свои завитые на кончиках, черные усы, набил трубку турецким табаком, сдобренным неведомой приправой. Ловко чиркая кресалом о кремень, поджег-таки духовитую начинку трубки. Дым сизо растекся над землей, клочками лег на кустики деревея.

– Чтой-то я трубки этой у тебя не замечал, – удивленно произнес Ремезов. – Откуда?

– Стародавняя. Оных ажник три запасено. Али и вам дать? Знатный табачок! Такой ихний паша курит. Я собственноручно резал да разминал. Погостевал у басурманов…

– У турок? – переспросил сотник, ложась на лежанку из хвороста и сохлой травы. – И как же это угораздило? Не врешь?

– А к чему брехать, ваше благородие? – обезоруживающе улыбнулся повеселевший казак. – Такой грешок за мной числится, когда дюже бабенка приглянется. Да мы все, казаченьки, в таком деле на язык гожие. Бабу только и улестишь лаской да брехней. Я, было, на той неделе к Мерджанке подкатился, цапнул ее за ногу, а она хвать кочергу да по хребту. Пригрозила вам пожалиться. А на другой день всё про вас расспрашивала, дескать, откеда родом, сколь годочков… Должно, сердечко по вам затомилось!

– Не мели ерунды. Она замужняя, а по их вере изменять невозможно.

– Оно и по нашенской, по христианской, прелюбодеям в аду жариться. А кто безгрешен? Те, кто на грех этот не способен.