Читать книгу "Эра негодяев - Александр Усовский"

Подумал так — и на душе стало как-то удивительно мерзко. Представил на миг Герди, его Герди, среди профессионалок коммерческой любви… Бр-р-р! Пакость какая!

Конечно, перед тем, что они творили у него в общаге, предварительно вытолкав взашей его соседей по комнате — всякая 'Камасутра' бледнеет; режиссёры же порнофильмов — узрев некоторые из их особо удачных пассажей — вообще бы залились смущенным румянцем. Но тогда — да и сейчас, чего там! — все происходившее в его кровати казалось ему совершенно естественным и нормальным. В конце концов, они любили друг друга, и отдавались друг другу яростно, без остатка, каждый раз — как в последний… Эх, ну и дураком же он тогда был! Не ценил такое счастье! Герди, милая Герди! Где ты сейчас?

Она спрашивает, как там Юрка? Очень хороший вопрос; он бы и сам, случись оказия, задал бы его кому-нибудь знающему… Когда это было? Года два назад, кажись… Или три? Точно, два — в девяносто шестом. Тогда у него как раз был в аренде магазин, и к нему в подсобку притащился — другого слова не скажешь, честное слово! — его старинный дружок Юра Блажевич. С ним вместе они поступали в университет, с ним же уходили в армию — тогда была такая мода, призывать студентов — и даже служить умудрились в одной роте! Потом восстановились — и году эдак в девяностом — или в девяносто первом? вот, блин, и не помню уже — потянуло Юрася на какие-то богословские страдания. Дескать, грядет царство Антихриста, сильные станут ему служить, слабые покоряться — а у благочестивых есть какой-то третий путь; что он тогда имел в виду? Господь знает… Только все по монастырям начал шнырять, свечки ставить, богословию предаваться. А в девяносто шестом попросил продать через его магазин всякие свои вещи — Боже мой, да какие у него тогда были вещи? Хлам какой-то! — и на вырученные деньги собрался в паломничество какое-то уйти… Бр-р-р! Тогда он дал Юрке что-то из собственного кармана — долларов сто пятьдесят, кажется — и так и не понял, зачем тому куда-то переться в поисках какого-то Пути праведных… Что ж, истина — она едина для всех, а вот правда — она у каждого своя…

За окном — мерзость ноября, холод, слякоть, грязь по тротуарам; выходить не хочется. Всё равно придётся выбираться — что-то прикупить пожрать; деньги катастрофически кончаются, с мяса пришлось перейти на тушёнку и кур, очень скоро придётся жрать голые макароны; мд-а-а, перспектива не из блестящих. Умереть, что ли? От какой-нибудь таинственной болезни, чтобы уснул — и на небеса… Хотя какие небеса с его биографией? Уж скорее в ад, к чертям на прожарку. Как тот фильм назывался, о еврейских страданиях в войну? 'Ночь и туман', кажись… Вот и у него сейчас перед глазами — ночь и туман; просвета нет, а главное — не предвидится. О спасении души, что ли, время подумать? Нет, по церквям он не ходок — пущай Юрка за весь их курс отдувается!

И тут в дверь позвонили. Он удивлённо посмотрел на звонок, как будто тот решил немного пожить самостоятельной жизнью — во всяком случае, никого из знакомых он сегодня не ждёт. Странно…

Интересно, кто бы это мог быть? Сегодня праздник, день Октябрьской революции — наверное, соседка, старушка — божий одуванчик, решила поздравить со столь знаменательным событием. Только ей, пожалуй, и есть дело до соседа-анахорета; дело житейское, старушке тоже охота хоть с кем-нибудь поболтать. А тут такой праздник, годовщина революции! Мда-а, начудили тогда мужики в семнадцатом… До сих пор икается.

Он встал, не торопясь, подошел к входной двери, и, не заглядывая в глазок — к чему? — открыл дверь. И застыл, словно пораженный громом.

— Здорово, отшельник! Вижу, что рад. Гостей принимаешь? — на пороге стоял капитан (ТОГДА капитан; нонче, небось, уже полковник) Левченко — собственной персоной! Ни хера себе день взятия Бастилии парижскими коммунарами!

— Ну, что стоишь столбом? Гостей, спрашиваю, принимаешь? Или уже окончательно решил впасть в спячку? — Капитан (или полковник?) решительно его отодвинул, вошел в квартиру и закрыл дверь.

— Что случилось, Дмитрий Евгеньевич? — Хотя что тут спрашивать? Появление шефа лично в его каморке могло обозначать лишь одно — произошло нечто экстраординарное, нечто такое, что потребовало 'явления Христа народу', сиречь — прибытия заместителя начальника Службы непосредственно пред светлые очи исполнителя. Нечто вроде конца света, короче. Апокалипсис нау, Френсис Форд Коппола и его бродячий цирк, не меньше…

Шеф улыбнулся, похлопал его по плечу.

— Случилось. Да в комнату ты меня, наконец, пригласишь? Или так и будем стоять в коридоре?

Он спохватился, распахнул дверь в зал.

— Ах, да… Извините. Да, конечно, проходите. Прошу.

Левченко вдруг заколебался, и, прежде чем сделать шаг в зал — вопросительно взглянул на хозяина.

— Или ты сегодня не один? И я спугну обнаженную нимфу в твоей постели?

Одиссей махнул рукой.

— Один, один… Некого пугать. Проходите.

Они вошли в зал. Левченко грустно вздохнул. Да-а… Жилище холостяка в самом худшем смысле этого слова.

— Дмитрий Евгеньевич, вы уж так похоронно не вздыхайте. Живу один, гости ко мне почти не ходят, а если ходят — то сами и прибирают; к чему мне поддерживать образцовый порядок, как на строевом смотру? — хозяину было явно неловко за запустенье, царившее в его жилище.

Левченко покачал головой.

— Знаешь, Саня, беспорядок в быту много говорит опытному человеку. Ты, часом, не пьешь?

— Вот еще! Зачем?

— А чтоб прогнать тоску-печаль — зачем же еще? Обычно ради этого и пьют… ладно, замнем. Есть у меня три часа, надо их использовать с толком. Пойдем, по парку погуляем — я тут видел один, аккурат напротив твоего дома — и побалакаем. А в шестнадцать у меня поезд, и я из ваших богоспасаемых мест обратно возвернуться должен. Так что давай, живенько одевайся, и вперед!

Через десять минут они вышли из подъезда и, перейдя неширокую улицу, носившую гордое наименование 'Проспект Революции', вошли в городской парк — в это время года пустой и безлюдный. Холодный ветер гнал по аллеям обрывки целлофана, изредка набегавшие тучи обсыпали озябшие сосны ворохом холодных капель, никоим образом не звали хотя бы на минутку присесть залитые ночным дождём, тускло светящиеся выкрашенными летом и нелепо выглядящими поздней осенью оранжевыми спинками в глубине зарослей скамейки; парк готовился уйти в зиму, и, кроме пришедших сюда поговорить двух человек и несколько сотен нахохлившихся мокрых ворон — в нём никого не было.

Выбрав более-менее сносную в отношении покрытия аллею, Левченко и его спутник неторопливо направились в глубь парка.

Подполковник решил не растекаться мыслию по древу.

— Значит так, Саша. О том, как ты жил до сих пор, я тебя спрашивать не стану. Мне сейчас это не важно — думаю, тебе тоже не охота рассказывать о своих делах. Поэтому сразу перейдем к главному. Обстановку в мире и его окрестностях ты отслеживаешь?

Одиссей пожал плечами.