Читать книгу "Вторая жена - Анджела Арни"

На письменном столе зазвенел маленький будильник. Он жужжал, пока она не нажала на кнопку. Саманта снова вздохнула. Будильник напоминал о долге, который она хотела бы, но не могла забыть. Ее ждала Венеция. Эти визиты скрашивали старухе жизнь. По крайней мере, так думала сама Саманта. Она сделала короткую паузу и выглянула из окна комнатки, служившей ей кабинетом. Окно выходило в переулок, где вдоль кирпичных стен, выкрашенных белой краской, стоялипродуктовые корзины. В корзинах росли анютины глазки, и у прохожих рябило в глазах от смеси желтого и темно-синего. Очень элегантно и со вкусом. Ничего общего с домом в Ноттинг-Хилле, где после ранней кончины матери Саманту воспитывала Венеция, ее бабушка по материнской линии. Саманта снова вздохнула. Да, нужно ехать. Даже если на это уйдет весь день и она вернется поздно, рискуя вызвать неодобрение Пирса. Он терпеть не мог ее визиты в Ноттинг-Хилл и говорил, что это не тот район, где следует показываться. На этот счет у Пирса были очень строгие правила. Ему было важно, что подумают или могут подумать люди. Он не терпел и намека на то, что называл низким классом. Хотя большая часть Ноттинг-Хилла считалась престижной и очень дорогой, но на квартал, в котором жила Венеция, это не распространялось, а посему он явно относился к «низкому классу». Однако в том, что касалось Венеции, Саманта проявляла необычное упорство, удивляя саму себя. Старуха приходилась ей бабушкой, и Саманта была перед ней в долгу. Хотя часто она сомневалась в существовании этого долга, но не была готова бросить Венецию на произвол судьбы. Поэтому она вышла из кабинета, заказала такси и стала готовиться к ежемесячному визиту.

По дороге к Ноттинг-Хиллу такси петляло и кружило, избегая пробок, и Саманте не оставалось ничего другого, кроме как обдумывать свою жизнь. Прошлую, настоящую и будущую. Погруженная в эти размышления, она не заметила ни лабиринта переулков у рынка, ни Айрин Хоббит, сидевшую в своем киоске и торговавшуюся с каким-то туристом из-за цены на изделие из французского фаянса. Саманта и Венеция относились к Айрин с неодобрением и уважением одновременно. Неодобрение вызывалось тем, что торговля считалась делом недостойным, а восхищение — тем, что Айрин умела зарабатывать деньги. Венеция отчаянно завидовала этой способности Айрин и, несмотря на неодобрение, часто околачивалась возле ее киоска, пытаясь понять, как она это делает. Но сегодня Саманта не заметила Айрин; она впервые после разъезда и развода с Тони всерьез задумалась над тем, что получила взамен.

Вскоре после переселения к Пирсу Саманта сделала ошеломляющее открытие. Она была вовсе не так счастлива, как ожидала. Впрочем, ей и в голову не приходило вернуться к Тони. Ко времени ее знакомства с Пирсом брак превратился в несчастье для них обоих, несмотря на то что Тони никогда в этом не признавался. Но она это знала и не могла дождаться момента, когда отряхнет со своих ног прах Черри-Триз. В браке с Тони не было ничего романтического. Точнее, в нем не было ничего, о чем когда-то мечтала Саманта. Тони был ее первым мужчиной. Она отдалась ему с каменным спокойствием и нашла это занятие ужасно скучным. Однако стоило Саманте оказаться в постели с Пирсом, как она сразу поняла, чего лишилась. Именно секс стал тем магнитом, который привлек ее к Пирсу. С ним все было новым и чарующим. Физическая тяга между ними возникла с первого взгляда. С Тони у нее не было ничего подобного.

Теперь она понимала, что Тони только нравился ей, но о любви не могло быть и речи. Он был терпимым, рассудительным, приятным мужчиной, имевшим престижную профессию. Более того, он предложил ей спокойную жизнь. Она ухватилась за это предложение обеими руками, но вскоре стала страдать клаустрофобией. В конце концов брак превратился для нее в тюрьму. Пирс не предлагал ей ни спокойствия, ни любви. Честно говоря, Саманта сама не знала, где кончается любовь и начинается влечение. Вместо этого он предоставил ей неограниченный секс. Это вызвало у Саманты привыкание, которое в результате заставило ее бросить прежнюю жизнь и последовать за Пирсом в Лондон.

Страсть, кипевшая в них с первой встречи, кипела до сих пор. Конечно, когда дети приезжали на каникулы, пыл приходилось умерять; у всех троих была мерзкая привычка входить в комнату без стука. В Черри-Триз это не имело значения, поскольку между ней и Тони никогда ничего не происходило. Но сейчас это вызывало у нее досаду, а Пирса просто выводило из себя, хотя он предпочитал помалкивать. Но его выдавал ледяной тон.

— Ангел мой, — сказал он после очередного, особенно неловкого вторжения, когда Саманте пришлось сделать вид, будто она собирается залезть в ванну, а голому Пирсу нырнуть под одеяло. — Ангел мой, это твои дети. Я обожаю их, потому что обожаю тебя. Но не могла бы ты убедить их не врываться в спальню без предупреждения? По-моему, это ужасно невоспитанно.

Раздраженный тон и с нажимом произнесенное слово «твои» не остались незамеченными. Саманта решила, что отныне все трое будут проводить больше времени в Черри-Триз, чему она сначала изо всех сил сопротивлялась. Нельзя сказать, чтобы она отчаянно хотела оставить их у себя. Этого не было. Честно говоря, она вообще не хотела детей. Нет, она сделала это, стремясь досадить Тони. Муж отнесся к ее отъезду с возмутительной беспечностью. Это только подтвердило безнадежную пустоту их брака, но вопреки всякой логике Саманта вышла из себя. Зная, что Тони любит детей больше, чем ее, она потребовала опеку над детьми, а ее энергичный адвокат добился этого. Теперь же, когда Саманте удавалось быть честной с самой собой, она стыдилась своей мстительности и жалела о ней. Для этого была и еще одна причина: наличие детей не соответствовало стилю ее новой жизни.

Когда они с Тони разъехались, этому удивился весь Оукфорд, а больше всего их собственные дети. Не удивлялся лишь Тони. А меньше всех удивлялась этому Венеция. Когда Саманта сообщила, что выходит за Тони замуж, Венеция (которой сейчас было восемьдесят семь лет) сказала:

— Он не в твоем вкусе. Совершенно не в твоем. Он слишком обыкновенный. Это ненадолго.

Венеция воспитывала Саманту в строгости. Мать девочки умерла от рака в двадцать пять лет; после этого отец Саманты решил, что кругосветное путешествие под парусами дело куда более интересное, чем воспитание единственной дочери. Последним воспоминанием Саманты был крошечный кеч, исчезнувший за портовыми кранами у излучины Темзы возле Уоппинга.

Потом от него приходили открытки. Последняя из них гласила:

«Здесь, на Ориноко, дуют порывистые ветры».

Венеция бросила ее в огонь, проворчав:

— Какого черта он делает на Ориноко? Это река, а не море.

Саманта всегда жалела об этой открытке, оказавшейся последней, и считала, что ее отец утонул в этих неспокойных водах. Кроме того, она всегда подозревала, что недостаток родительской любви сделал ее саму равнодушной к собственному потомству.

Однако, когда дошло до свадьбы с Тони, Саманта пренебрегла мнением своей снобистски настроенной бабушки. Венеция была второй дочерью достопочтенного Джереми Литлтон-Росса, обедневшего аристократа. Она никому не позволяла забывать об этом (естественно, об аристократизме, а не о бедности), исподволь намекая на свое происхождение в каждой беседе. Венеция выросла в большом, неуклюжем, рушащемся замке на краю йоркширских вересковых болот, где едва не умирала с голоду. Устав прозябать в пристойной бедности, она вышла замуж за человека, который был ниже ее по происхождению, но имел средства. Она переехала в большой особняк неподалеку от Харрогита и жила там как леди. И лишь после смерти мужа узнала, что он был по уши в долгах. Почти все, чем она пользовалась (что носила, на чем спала и даже из чего пила), принадлежало банку и разным другим кредиторам.