Читать книгу "Правила крови - Барбара Вайн"

Они более уязвимы, чем кажутся на первый взгляд. И более застенчивы. Огромная гардеробная и вешалки с именами августейших особ, таких как герцог Эдинбургский и принц Уэльский, ошеломляют большинство людей, и Лаура и Дженет (так они просят себя называть) не исключение. Дженет Форсайт интересуется, приходит ли сюда «принц Филипп», и я вынужден признаться, что ни разу не видел его, за исключением официальных открытий сессии Парламента, когда он сопровождает королеву. Она спрашивает, пользуется ли принц вешалкой, но этого я не знаю. Мы поднимаемся по громадной лестнице — еще одно потрясение для новичков, — и я показываю гербы на стенах, нарисованные семьей художников, где эта привилегия передается по наследству, от отца к сыну.

Худощавые лица, правильные черты и оливковая кожа матери и дочери — все это мне кого-то напоминает, но я не могу вспомнить, кого. Наверное, какую-нибудь фотографию или телевизионные кадры. Теперь нас буквально бомбардируют изображениями. Мы проходим через комнату принцев, и мне приходится предупредить, чтобы гости говорили тихо и быстро пересекли синий ковер; снова оказавшись на красном ковре, Лаура говорит, что принесла показать мне свидетельство о браке своей бабушки. Она настаивает, чтобы я взглянул на него немедленно, так что мы садимся на обтянутые красной кожей скамьи напротив картины, изображающей заседание Палаты лордов в те времена, когда многие пэры носили шелковые шляпы. У меня мелькает подозрение — это длится не больше двух секунд, — не предъявит ли она мне доказательство, что Генри тайно сочетался браком с Джимми Эшворт, что делает его многоженцем, а претензии его потомков от брака с Эдит Хендерсон заседать в Палате лордов несостоятельными. Но в брачном свидетельстве нет ничего особенного. В нем просто говорится, что 30 октября 1883 года в приходской церкви Девы Марии Джемайма Энн Эшворт, двадцати восьми лет, дочь Джорджа Эдварда Эшворта из Соммерс-Тауна, была обвенчана с Леонардом Уильямом Доусоном, тридцати трех лет, носильщиком, проживавшим на Лиссон-Гроув в Мэрилебоне.

— Мою мать звали Мэри Доусон. Она родилась в следующем году, — говорит Лаура.

А где же был Генри? Вероятно, переносил свои чувства с Элинор на Эдит. Без дневника, который остался у меня дома, я не могу вспомнить, когда в нем исчезают пентаграммы, хотя уверен, что это произошло в 1883 году. Лаура спрашивает, не хочу ли я «записать» подробности из брачного свидетельства, но я отвечаю, что у меня есть идея получше, и сворачиваю за угол, к ближайшему копировальному аппарату; дамы стоят за моей спиной и наблюдают за процессом.

Затем мы идем в гостевую столовую Палаты лордов. Это помещение всегда внушает благоговейный трепет, но сегодня особенно — за одним из столиков сидит баронесса Тэтчер в окружении внимательно слушающих ее мужчин. Лаура и Дженет смотрят на нее во все глаза, словно раньше сомневались, что она реальный человек. Для нас троих зарезервирован столик, и я прошу принести индийский чай с сэндвичами, кексами и печеньем. Судя по экрану на стене, обсуждается 32-я поправка к законопроекту, двусмысленная, с которой я не согласен, и скоро ее поставят на голосование. Лаура спрашивает, хочу ли я, чтобы она рассказала все, что знает, о романе (это ее выражение) бабушки с доктором Нантером, но как только я с воодушевлением соглашаюсь, на экране появляются белые буквы «ГОЛОСОВАНИЕ» и мерцающий символ колокольчика и раздается звонок.

Подобно наследственному лорду, не посещавшему Парламент сорок лет, Дженет спрашивает, что это за ужасный шум. Начался пожар? Я объясняю, как могу, и говорю, что вернусь через пять минут — к тому времени как раз принесут чай с сэндвичами.

Лаура успокаивается и просит не волноваться — она сама разольет чай, а я могу отсутствовать столько, сколько нужно. Обычно на голосование отводилось шесть минут, но после давления, оказанного пэрами, поддерживающими правительство, это время увеличили до восьми минут. Для меня их более чем достаточно — я против поправки и поэтому прохожу через холл для тех, кто не согласен, причем мне не требуется даже называть свое имя, поскольку меня узнают еще до того, как я подхожу к клерку[17]. Парламентский организатор от лейбористской партии улыбается мне и шепчет: «Еще не все». Его распоряжение ко мне не относится, поскольку я не подчиняюсь партийной дисциплине, но у меня вдруг возникает желание поддерживать правительство все то время, что мне осталось провести в Парламенте. Я возвращаюсь в столовую, пережившую «великий исход» — похоже, первым. Лаура и Дженет с удовольствием поглощают сэндвичи с огурцом и выглядят явно бодрее, чем раньше.

— Все в порядке? — спрашивает Дженет.

Я не очень понимаю, что она имеет в виду, и поэтому киваю, улыбаюсь и прошу Лауру рассказать о Джимми Эшворт. Из конверта с брачным свидетельством она достает еще какую-то вещь. Это одна из тех почтовых открыток, которые были популярны в эпоху Эдуарда и Виктории, — предшественница прикрепляемых на стену фотографий красоток времен Второй мировой войны и современных газетных вырезок с портретами фотомоделей. Знаменитые красавицы эпохи — так их можно назвать. Джимми Эшворт (подпись под фотографией Джемайма «Джимми» Эшворт) похожа не на миссис Лэнгтри[18], а скорее на Оливию Бато, а значит, и на Джуд. Это очень удачный снимок, поскольку шелковое платье женщины имеет глубокий вырез, открывающий великолепные груди, между которыми исчезают нитки жемчуга. На Джимми белые перчатки до локтя и корсаж с пышными цветами, похожими на лилии и стефанотис. Жемчуг сверкает также в искусно уложенных темных волосах и на браслетах, надетых поверх перчаток.

— Она очень мила, правда? — спрашивает Лаура.

Я соглашаюсь, поскольку ничего другого мне не остается, но если откровенно, мне кажется, что к ее красоте примешивается холодный расчет и что-то еще, не жадность и не «бессердечность», как можно было бы ожидать, а — это пугает меня самого — безысходность. Наверное, более подходящим было бы слово «отчаяние» — оно не столь глубокое, как безысходность. На фотографии Джимми Эшворт очень молода — до двадцати восьми далеко, — но она уже ничего не ждет от жизни, хотя и снимается для серии открыток с изображениями самых известных красавиц. Я спрашиваю Лауру, как с ней познакомился мой прадед, и по ее ответу понимаю, что процесс «обеления» всего, что только можно, уже начался.

Я могу понять, когда в рассказе, предназначенном для чужих ушей, люди находят убедительные объяснения поведению своих мужей, жен, детей и даже родителей. Это естественно, когда человек не хочет иметь отношение к мошенничеству, обману и даже неудаче или расточительности. Но бабушка? Кому какое дело до поступков бабушки? Какое значение в конце XX века имеет тот факт, что в XIX веке чья-то бабушка была не такой целомудренной, как от нее можно было бы ожидать? Что она заводила отношения с мужчинами только ради материальной выгоды? Что она была содержанкой? Кое-кто даже гордился бы этим, относил бы к числу занятных причуд своих предков. Но только не Лаура Кимбелл; она тут же начинает рассказывать, что Генри привел в «квартиру» Джимми кто-то из друзей, и он же их познакомил. Мог ли мой прадед видеть открытку из серии красавиц? Они познакомились, по всей видимости, в 1874 году, когда Джимми было девятнадцать. Я спрашиваю, где находилась квартира, но Лаура не знает. Все это, поясняет она, рассказывала ей мать, которую я тут же начинаю подозревать в том, что именно мать и приукрасила факты. Скорее всего, произошло следующее: приятель Генри «содержал» Джимми, возможно, подобрав ее на улице, а когда девушка ему наскучила — или он собрался жениться, — передал ее Генри.