Читать книгу "Мадам - Антоний Либера"

Просто поговорить с ней тоже не было никакой возможности, хотя урок словесности, пусть и французской, предоставлял, казалось бы, такой шанс. Урок всегда начинался с так называемой свободной беседы. Мадам предлагала какую-нибудь тему, раскрывала ее в нескольких фразах (по-французски, разумеется), а потом задавала нам простые вопросы, благодаря чему и должна была завязаться свободная беседа. Вот тогда и наступал благоприятный момент, чтобы попытаться вызвать ее на разговор. Мы чаше всего применяли следующий прием: кто-нибудь начинал рассказывать необыкновенно интересную историю, но уже на второй фразе запинался, так как ему не хватало слов, и с отчаяния резко переходил на польский. «Parle français[17]!» — сразу останавливала его Мадам. «Это слишком сложно, разрешите мне закончить по-польски», — еще отчаяннее боролся неисправимый мечтатель, но все было напрасно. «Mais non! — решительно отвергала его мольбу Мадам. — Si tu veux nous raconter quelque chose d'intéressant, tu dois le faire en français»[18]. И опозорившийся смельчак, как проколотый шарик, плюхался на скамью.

Но и по-французски наши маневры успеха не имели. Один из воздыхателей однажды подготовил целую речь, чтобы в удобный момент опутать ее сетью вопросов и выпытать что-нибудь личное. Но все напрасно. Она сразу заметила, что он говорит слишком уж гладко, и стала останавливать на каждой фразе, поправляя грамматические неточности, когда же он счастливо избежал все опасности и наконец задал ей первый из заготовленных вопросов, где и как она провела отпуск, то услышал в ответ, что ей очень жаль, mais elle n'a pas eu de vacances cette année[19], и это лишило его возможности дальнейшего маневра.

Таким образом, Мадам оказалась не столько величественной и деспотичной монархиней, жестокой и безжалостной к своим подданным, от унижения которых она испытывала гнусное наслаждение, сколько бесчувственным ангелом, таинственным сфинксом, застывшим в ином измерении, в иной пространственно-временной форме. Ее абсолютная закрытость, формализм поведения и ледяное спокойствие были настолько незыблемы, что она даже не замечала примитивных ухищрений ее отчаявшихся обожателей с первых парт, которые умышленно роняли на пол карандаши или учебники, чтобы, наклонившись за ними, заглянуть ей под юбку. Она не могла не понимать, зачем проделываются такие трюки, они были слишком откровенны, однако никак на них не реагировала. Точнее говоря, она и допустить не могла, что усилия ее воздыхателей будут хоть сколько-нибудь вознаграждены. Ее поза была столь идеальной, что если бы даже кто-нибудь весь урок с биноклем у глаз пролежал под самым столом, то и тогда бы ничего не увидел. Однажды, когда специально сброшенный с парты карандаш откатился слишком далеко, она немедленно подняла его, не прерывая темы урока, и, как будто ничего не случилось, положила в шкаф. На отчаянные жесты пострадавшего — мол, ему нечем писать — она не обратила ни малейшего внимания и продолжала урок.

Да ей и делать-то ничего не приходилось, чтобы окружающие испытывали из-за нее страдания. Этой цели служила та пропасть, которая нас разделяла. Пухлые девушки с едва обозначенными формами, с неопределившимися чертами лица, с бледной ноздреватой кожей и потными ладонями чувствовали себя рядом с ней маленькими гадкими утятами, насквозь протухшими и провонявшими. Даже первые красавицы шансов не имели. О парнях нечего и говорить. Прыщавые, со мхом первой поросли на щеках, с ломающимся голосом и с некоординированными движениями — они в ее присутствии испытывали муки стыда и адское унижение.

Она была благородной розой в пору наивысшего расцвета; легким прекрасным мотыльком, а мы — по собственным ощущениям — даже не зелеными бутонами, у которых, по крайней мере, есть шанс со временем сравняться по красоте со зрелыми роскошными цветами, а негодными сорняками, растущими у дороги, или, еще точнее, отвратительными личинками, застывшими в мерзких позах в коконах невинности.

Класс жил от французского до французского, будто в гипнозе. Ребята тосковали, ходили угрюмые и осоловелые, с нездоровым румянцем на лице или с кругами под глазами, что не оставляло сомнений, чем они занимаются. Девушки, как угорелые, метались из угла в угол, вели дневники, в которые скрупулезно записывали, во что на последнем уроке была одета Мадам, в какую юбку, платье или костюм, какой платочек повязала на шею, какой использовала макияж, свидетельствовала ли ее прическа, что она недавно побывала у парикмахера. По этим записям в дальнейшем составлялись каталоги и описи: у девушек, будто тайных агентов и, одновременно, архивистов Комитета безопасности, было почти полное представление о гардеробе Мадам и ее косметическом наборе. Они смогли докопаться до таких мельчайших деталей, как фирма туши для ресниц и номер губной помады, знали, что она носит недостижимо дефицитные по тем временам колготки, а не чулки на резинках и что один из ее бюстгальтеров — черный (однажды, когда она писала на доске и высоко подняла руку, на мгновение мелькнула черная бретелька).

Это страшное напряжение получало разрядку только в болтовне.

В бесконечных дискуссиях и на аналитических совещаниях рассматривались все новые идеи и гипотезы. Одна из них пользовалась особой популярностью. Ее суть заключалась в том, что Мадам… фригидна. Правда — как обычно в таких случаях — никто толком не знал, что означает данное понятие, но именно это делало его столь привлекательным.

По данному вопросу сложились три точки зрения.

В соответствии с первой — можно сказать, наиболее радикальной — утверждалось, что фригида — это женщина, почти полностью лишенная детородных органов; ее «мочеполовая система» ограничивается лишь мочеиспускательным каналом. Эту точку зрения отстаивала самая примитивная часть класса, так называемые «радикалы».

Вторая точка зрения была несравненно более умеренной, я бы сказал, гуманистичной, что давало выход надежде и фантазии. Ее приверженцы считали, что фригида — это просто чувственно и сексуально не разбуженная или заторможенная женщина. Однако это заболевание, при таком подходе, не рассматривалось как нечто неизлечимое, наоборот, оно легко поддавалось лечению. Но наиболее любопытным и, пожалуй, важнейшим элементом этой гипотезы, точнее, элементом, который в ней обязательно присутствовал, было твердое убеждение ее сторонников (прозванных за это «романтиками»), что в области теории устранения названного недостатка в сексуальном развитии именно они являются непревзойденными специалистами. Да что там в области теории! На практике тоже. Короче говоря, если бы Мадам обратилась к ним с этой проблемой, то они мигом бы все уладили, и ей только бы и оставалось, что наслаждаться всей полнотой жизни.

И, наконец, третья точка зрения, наиболее, пожалуй, своеобразная, которую отстаивали исключительно девушки. По их мнению, быть фригидной — значит любить только саму себя. Девушки считали Мадам настолько совершенной, что она просто не нуждалась в мужчинах. Мало того, она ими пренебрегала и брезговала. Зато обожала саму себя, а из этого следует, что и общаться физически тоже могла только сама с собой. В основном это общение в их понимании сводилось к неустанному уходу за собственным телом, что граничило с ласками, к многочасовым ваннам, наполненным душистой пеной, к умащиванию кожи кремами и ароматическими маслами, массажам живота и грудей, нанесению масок на лицо и, наконец, к расхаживанию по квартире нагишом и разглядыванию себя в зеркале. Словом, это был редкий случай женского нарциссизма.