Читать книгу "Интимные подробности - Ален де Боттон"

1 — Д.Р:? — Д.С:? Прадедушка из Польши

2 — Д.Р.:? — Д.С.:? Девушка из Йоркшира

3 — Бабушка Властная Ненадежная

4 — Дедушка Мачо/Нетерпимый

5 — Генри Говард Алкоголик Бабник Тиран

6 — Кристина Депрессивная Подавленная Истеричная

7 — тетя Клара Маниакальная/Независимая Холодная

8 — Лавиния Говард Склонна обвинять других Комплекс жертвы

9 — Кристофер Роджерс Чувствительный/Слабохарактерный

10 — Джейнис Конформистка/Страдает фобиями

11 — Безумный дядя Склонен к депрессиям Поэт

12 — Пол Агрессивный Избалованный матерью Нелюбимый отцом/сестрами

13 — Люси Страдает от „проблемы сэндвича“ Мазохистка Не уверена в своем интеллекте

14 — Изабель „Мы можем заняться этим в другой раз. Ты уверен, что не хочешь что-нибудь съесть?“

Анализируя наследство, полученное от этой веселой компании, Изабель сомневалась — стоит ли ей воспринимать всё это сколько-нибудь серьезно? Когда слышишь о лишениях безработных, снижении уровня жизни и страданиях больных раком, собственные несчастья начинают казаться чем-то мещанским, неуместным — так что лучше уж вместо жалоб предложить гостю печенье (шоколадное или овсяное).

Поэтому, как только мы закончили работу над наброском древа семейной паршивости, Изабель переключилась на другую тему — о том, как глупо со стороны взрослых лелеять свои детские обиды.

— В конце концов, мои родители старались делать все для своих детей, и то же самое можно сказать о дедушках и бабушках. А раз так, то какой смысл убивать время, терзаясь по поводу того, что случилось с тобой в два года?

Однако несколько недель спустя Изабель вновь оказалась в родительском доме, где праздновали день рождения Люси, и ситуация несколько осложнилась.

— Надеюсь, я тебя не разбудила? — спросила она, позвонив мне на следующее утро.

— Нет, — ответил я. — Уже орудую утюгом.

— В субботу, в половине десятого утра?

— Я понимаю, звучит дико, но я просто не мог уснуть. Гладить я терпеть не могу, вот и решил поскорей с этим разделаться. Тут всего-то пять рубашек.

— Слушай, а я обожаю гладить. Если хочешь, могу помочь, но тогда с тебя приличный обед, идет?

— Договорились.

— Вот и отлично.

— Как прошел день рождения?

— Ужасно, — ответила Изабель, но тут же спохватилась, совсем как гость, который опасается, что его анекдот не понравится остальным, а потому начинает со слов: „Собственно, очень смешным его не назовешь“. — Я просто разозлилась на мать, довольно глупо с моей стороны.

В конце вечера миссис Роджерс со смехом напомнила всем, как горевала Изабель много-много лет тому назад, когда мать выкинула вонючее старое одеяльце, под которым спал ее плюшевый медвежонок.

— Что же странного в том, что я горевала? — спросила Изабель.

— Ну конечно, ты вела себя нелепо. Несколько недель ходила с траурным видом. Я даже сейчас не знаю, простила ли ты меня.

Рассказывая мне об этом, Изабель криво усмехнулась: „А знаешь, как это ни смешно, но в каком-то смысле я так и не простила старую ведьму. Где-то внутри меня сегодняшней, которой уже двадцать восемь, есть „я шестилетняя“, и эта маленькая особа до сих пор злится на мать за то, что она тогда сделала“.

По сравнению с обидами, которые наносят друг другу взрослые, детские страдания Изабель выглядят сущим пустяком. Но с точки зрения ребенка, это была настоящая трагедия, отголоски которой слышались даже через много лет. Если тебе шесть лет, невозможно относиться к потере старого одеяльца так благоразумно, как если бы тебе было уже шестьдесят.

Еще Изабель рассказала мне, как однажды, вернувшись из детского сада, с гордостью показала матери нарисованный домик, а та довела ее до слез, ехидно спросив: „Куда годится домик, в котором забыли сделать дверь? Как, по-твоему, в него будут входить люди?“

Разве такая микроскопическая доза критики стоит того, чтобы из-за нее рыдать? Но для шестилетней Изабель это была не просто критика, а символ вечного пренебрежения ко всему, во что она вкладывала душу.

Можно представить себе, каким прочной защитной оболочкой обросла с тех пор чувствительная натура Изабель, если теперь она спокойно выдерживает куда более бурные ссоры с матерью, способна ввязаться в словесную перепалку с лондонским таксистом, а если ее обзывают шлюхой, отвечает не менее хлестким эпитетом — и при этом ухитряется сохранить лицо. И все-таки под этим неуязвимым панцирем до сих пор саднят шрамы от давнишних обид — смехотворных, если смотреть с высоты прожитых лет, но весьма серьезных, когда речь идет не о толстокожем взрослом, а о ранимом ребенке.

Поэтому, хотя Изабель была за многое благодарна своим родителям и искренне старалась не преувеличивать значение детских обид, ее впечатлений оказалось достаточно, чтобы составить список под сакраментальным заголовком:

ЧЕГО Я НИКОГДА НЕ БУДУ ДЕЛАТЬ СО СВОИМИ ДЕТЬМИ

1) — Я никогда не стану заставлять их есть переваренную брокколи, — сказала Изабель чуть позже тем же утром, натягивая рукав далеко не новой белой рубашки, прежде чем пройтись по ней утюгом.

— Что ты хочешь этим сказать?

— В детстве мать только и делала, что заставляла меня есть всякие противные овощи. А еще стращала историями о голодающих китайских детях, которые, по ее словам, вели бы себя за столом куда лучше, чем я. Однажды она сказала, что нашла милую девочку-китаянку, Ханьши, которая ест все, что ей дают, и что собирается обменять меня на нее, как только будут готовы документы на удочерение. Я разревелась — ведь в глубине души я всегда боялась, что делаю мать несчастной. Она сто раз говорила нам с Люси, что, если бы не мы, защитила бы докторскую диссертацию и теперь вела бы на радио передачи по искусствоведению. Не хочу, чтобы однажды мой пятнадцатилетний ребенок повернулся ко мне и фыркнул: „Я не просил, чтобы ты меня рожала!“

— Ты ей так сказала?

— Я знаю, что это банально, но иногда просто не знаешь, куда деваться…

— А что же мать?

— Ответила очень откровенно. Сказала, что она тоже не просила, чтобы ее рожали, но так уж вышло, что нам на долю выпало одинаковое несчастье, поэтому нам обеим придется с этим жить.

2) Прыская водой на воротник синей рубашки, Изабель обвинила своего отца в том, что он не дал ей достаточно информации о мировых экономических реалиях. Питая старомодное (рыцарское по духу, но вредное на практике) убеждение, что материальные заботы — не женское дело, он отсутствовал (или разглядывал потолок), когда дочери приходилась принимать серьезные карьерные решения, и никогда не пришпоривал Изабель, как пришпоривал Пола.

Что бы она ни сделала в школе, всё было хорошо; и это было бы прекрасно, если бы не означало оскорбительного безразличия к качеству ее работы — будь та написана на пятёрку или на единицу, она в любом случае считалась шедевром, поскольку вышла из-под пера Изабель. Между тем, Изабель трудилась, чтобы заслужить одобрение за что-то конкретное, потому что абстрактное восхищение воспринимала как разновидность пренебрежения.