Читать книгу "Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон"

«Видали вы когда-нибудь такое паскудство? Нет, я не видела еще такого паскудства! Что придумал этот Антонеску! Этот лабух с навозом за ушами! Как вам это нравится? Мы теперь — Транснистрия! — Она швырнула газету на пол. — В гробу я его видела вместе с этой Транснистрией. Можно подумать, что Одесса для него какая-нибудь Бирзула или их вонючие Фокшаны…»

«… Генкин голос серебристо вытягивался и звенел, он пел о свободе, о лазурных морях, о поющих в тугих вантах южных пассатах, о белых коралловых рифах, о старых моряках, о мужской чести и гордой любви, возбуждая в Ильке горькую печаль по чему-то светлому и несбыточному и щемящую тоску по безвозвратно прошедшему. А песня трепетала, как бы надеясь вырваться на простор из прокуренной комнаты, билась о стекла окон, металась под потолком и, не найдя выхода, таяла в Илькиной груди теплой сиреневой болью…»

— Блеск, старик, — воскликнул Измаил, привстал и пожал Эдику руку. — А какая, нет, ты подожди, какая точность! Бабель! Паустовский! А характеры какие! Лена, а вам нравится?

Ко всем особам женского пола старше десяти-двенадцати лет Измаил обращался на «вы», невзирая на степень близости и родства. Даже к Ляле, в те минуты, когда она была им недовольна. Исключение составляли только мама и сестры.

Лена нехотя появилась в дверях.

— Конечно, нравится. Он, когда пишет, не ругается. Только курит еще больше.

— Нет, правда, здорово, — не унимался Измаил. — Знаешь, как мы сделаем? Я на днях получу за выступление, мы возьмем бутылку и пойдем к Голышеву. Он нормальный дядька, фронтовик, пишет очерки…

— И пьет водку, — продолжил Эдик.

— Ты не понимаешь, — рассердился Измаил, — он же парторг Союза. — Бодаенко тебе наобещает, сколько хочешь, а этот может сделать.

— Что он сделает? Убьет Коляду? Или отменит советскую власть?

Генерал в отставке Коляда был директором издательства. Однажды краем уха услышал он, что в очередной издаваемой книге есть стихи о Лорке.

— Кто така Лорка? — спросил Коляда рецензента.

— Испанский поэт, — оторопел профессор.

— А чи вин прогресивный?

— Его расстреляли фашисты.

— О це добре!

Измаил разволновался.

— Ты только напиши побольше, и пойдем.

— Напиши, напиши… Уже сто двадцать страниц, тебе хватит?

— Отлично, старик, на днях и пойдем. Ну а вы, Лена, пишете? А ну прочтите что-нибудь…

— Ой, дядя Изя, — закручинилась Лена, — это такое гамно…

— Ленка, не ломайся, — прикрикнул Эдик, — давай последнее, про мясо.

— Может на стул стать? — ломалась Лена.

— Что ты будешь делать! — сокрушался Измаил. — Читайте, я вам говорю, а не то хуже будет…

— Как, еще хуже? Ну ладно. — Она вздохнула.

— Громче, — крикнул Эдик, едва Лена начала.

«Ни пустоты, ни слов

В себе не нахожу я.

До следующих дней

Душой не добрести,

И все-таки туда

Веду себя, чужую,

Где не смогу себя

По-прежнему вести»

— Ну, так хорошо, — похвалил Измаил, — вам надо больше писать.

— Читайте Пушкина, Маяковского, — ехидно подхватил Эдик.

Измаил устало махнул рукой: «Ну тебя к черту».

Плющ ехал двадцать девятым трамваем по Люстдорфской дороге.

Сергеевы — люди, что называется, приличные, семья все-таки, кое-какие бабки наверняка есть.

Неловко, конечно, но не потому, что чужие, напротив, очень даже свои — сколько в юности провел с ними времени, неловко оттого, что если ты свой, то где же ты, падла, пропадал столько времени, и появился, когда пришла нужда. Ну, ничего, не так страшен черт… самое трудное — первый момент, удивление и вопросительные взгляды. Тут главное не частить и вести себя естественно и спокойно.

Ольга Михайловна, наверное, совсем старенькая, и сердце, помнится, у нее всегда болело. Вовчик, Владимир Сергеевич, «рыжий», как называет его Эдик, кажется, начальник какой-то пусконаладочный, все ездит куда-то в Дрогобыч, в командировку. Роза, классная тетка, сильно только строгая, где-то там, в исполкоме работает.

Трамвай проезжал вдоль длинной каменной стены Второго кладбища. У входа сидели старухи с маргаритками и ромашками, переругивались, тускло провожали глазами трамваи. Тени от кладбищенской кленовой листвы, нависавшей над оградой, пробегали по их лицам, как мысли или воспоминания.

Тут, на этом кладбище, их батя лежит лет уже, наверное, десять. Неделю он умирал от инсульта на Ольгиевской, лежал в коме, сердце только работало. Дочки дежурили круглосуточно, Карлик вылетал в окно с кислородной подушкой в аптеку. Ольга Михайловна сидела неподвижно.

Плющ, и Морозов, и Кока приходили, уводили Карлика через дорогу, у садика пили из горлышка вино — снимали напряжение; неподалеку, метрах в двадцати, тем же занимались Изя, и Эдик, и Мишка. Компании эти словно не замечали друг друга.

Курили в парадной, когда вышел из квартиры Вовчик, Владимир Сергеевич, и показал руками крест…

Плющ вышел на первой станции Люстдорфа. Район малознакомый, одесские Черемушки, однако платаны растут быстро, и улицы уже напоминают городские.

— О, Костик, привет, — сказал Владимир Сергеевич, — проходи.

— Как хорошо, — поднялась Роза, — молодец, помнишь…

Плющ растерянно смотрел на праздничный, почти накрытый стол.

— О, извините, у вас торжество, я потом как-нибудь, — заторопился Плющ.

— Как же так, Карлику же сегодня тридцать три!

— Конечно, конечно, — бормотал Плющ, — только я без подарка, да и меня ждут. — Плющ выдохнул. — Если честно, совсем забыл, — засмеялся он, — поздравляю вас. А где же Ольга Михайловна?

— Она в той комнате, пойдем, — Владимир Сергеевич приотворил дверь. — Ольга Михайловна, к вам гость…

Ольга Михайловна оторвалась от книги и всмотрелась:

— А, Костик, вот умница!

В больших очках она была похожа на черепаху из популярного мультфильма.

— Садись.

— Спасибо, Ольга Михайловна, — стоял Плющ. — Как ваше здоровье?

— Врачи говорят, что нормально, — засмеялась Ольга Михайловна, — а я думаю — не совсем. Так, ничего…

— Как у Карлика дела?

Ольга Михайловна вздохнула:

— Все хорошо, как же еще? Ну, а ты как, пишешь?

— А что еще делать, — как бы извиняясь, засмеялся Плющ.

— Молодец, — Ольга Михайловна помедлила и посмотрела в книгу.

Плющ, пятясь, вышел.