Читать книгу "Каиново колено - Василий Дворцов"

Еще три месяца назад действовала договоренность с Петей: напару ехать работать в один театр. Играть только на одной сцене. Только вместе. Клятвы на Воробьевых горах, конечно, не было, как и не было отходного разговора. Просто последнее время они почти не общались. Ну, так, пара фраз по необходимости. И то, Петя стал отвечать уже после Сергеевой больницы. А чем кому поможешь? Никто же не ведал, что Мазель вдруг да захочет жениться на Ленке. И та вдруг да согласится. Только девственность уже не вернуть… Что было, то было. Она же сама привела к себе… А теперь уже они парочкой пусть катят в благословенный Улан-Удэ, на ее родину и даже чего-то там столицу. Пусть. А его дорожка метится совсем противоположно — прямехонько в город-герой Москву. На запад, туда, где восходит солнце удач, солнце успехов. Истинное солнце артиста. И побредет он по той дорожке за ручку с Лариской Либман, к ее совминовскому дяде. Дядя куда-нибудь да поможет. Обещано ей. Обещано ею. И принято им. Но на женитьбу она все равно не должна рассчитывать. Причем тут Моральный кодекс? Никто ведь не осуждал их все эти годы. Вслух не осуждал. Учились-веселились. Жили-дружили. Сходились-расходились. Что было, то было… И что-то да будет.

Это ведь совсем недавно открылось, что мир умер.

И только для него открылось…

ЧЕТВЕРТЬ ВТОРАЯ

ЛЕТО

Глава третья

Это лето в Москве капля в каплю походило на предыдущее. Оно, вроде, даже и началось так же рано — на майские сняли пиджаки, но потом как отрезало. Просто пропало солнце. Мелкие серые облака, равномерно покрывавшие небо от края до края больше месяца, то темнели, утяжелялись и, обратившись в тучи, сыпали по улицам и дворам разномастным дождем. А потом вновь растворялись до тонкого серого пепельного марева. Но солнца, в любом случае, не было. Солнце, и в изобилии, отсияло в позапрошлом году, но тогда «Олимпиада-80», московская «липа» вымела всю лимиту вместе с гостями, родственниками и проститутками за 101-й. Сергея, временно прописанного, прямо так в лоб не гнали. Но участковый два раза «настоятельно рекомендовал». И можно было бы не прислушаться, но тут как-то так очень удачно их театр отправился на гастроли в Горький. Нижнему не впервой было выручать столицу, о чем и засвидетельствовано около лобного места благодарной Россией гражданину Минину и князю Пожарскому. Причем, именно в Горьком открылось: кто конкретно из их труппы поехал на эти гастроли. Да! Конечно же, только с этой самой временной пропиской! Так что, состязания дружбы и мира Сергей смотрел по телевизору в холле гостиницы. Американцы и их пристегнутые к поводку союзнички олимпиаду забойкотировали из-за ввода нашего контингента в Афганистан, и Мохамед Али, совсем недавно пожимавший руку Леониду Ильичу и восхищавшийся ночной Москвой, вдруг стал самым ярым антисоветчиком. Что объяснялось полусотней сотрясений мозга… Игра шла в одни ворота. ГДР и китайцы — это все, что могло противостоять нашим. Да, еще здорово жали румынские гимнастки. Чистые, пустынные улицы. Дисциплина на трибунах. Соревнования в оранжерее Варшавского договора. И это можно было бы простить коренным жителям, все им простить, но только не похороны Высоцкого.

Известие о смерти потрясло их всех. Ночью кто-то услышал по «Голосу Америки» и стал барабанить по дверям. Они собрались в гостиничном холле: вдруг, все-таки, лажа, но «Маяк» молчал, а телевизор уже не работал. Утром прозвонились в Москву. Оказалось правдой. Потом было много рассказов, фотографий. Про гитару, про конную милицию, про снайперов на крышах. Даже чья-то засмотренная до паленых дыр любительская кинопленка. И портреты, портреты повсюду… Были ли это наркотики? Или работа на разрыв? Годяев или Любимов?.. Высоцкий теперь навсегда остался для Сергея тем, для кого и чего стоило выступить в поход на Москву. Да, в то первое лето своего приезда он, как больной легкой формой бешенства, высунув язык, гонял по всем театрам, театрикам, концертам, концертикам, квартирным и полуподпольным выступлениям и показам всех, кто чего-то кому-то хотел доказать. Малая Бронная и Маяковского, Пушкинский и Красной Армии, Гоголя и Эстрады… Дом Актера и ДК ЗИЛа… Как праздник — Станиславский или МХАТ. И как очень большой праздник — лестница Ленкома или фойе Современника. Клевым поплавком ныряя и выпрыгивая из провалов метро то на «Смоленской» или «Арбатской», то на «Чеховской» или «Охотном ряду», а потом на «Тургеневской», «Тверской», «Курской», «Автозаводской», он так и запомнил Москву рваными кусками вокруг неоновых буковок «М»… Царапая самолюбие, «закусывая» с утра до утра двойной кофе двойной сигаретой и не размениваясь на «человечьи» отношения, он торопился как можно скорее пропитаться, пропылиться, пропахнуть столицей, чтобы не прокалываться на любовании тем, как «утро красит нежным цветом», не вздрагивать, разевая рот от вида знакомых с азбучных картинок высоток или памятников героям Шипки и Долгорукому. Не потеть ладонями, пожимая руку Володе Конкину. И вообще не нервничать, входя в дымный и гамный ресторан Дома кино. Только таким обвалом неперевариваемой информации и отрыгающихся эмоций можно было избавиться от проклятой сентиментальности, чтобы через полгода уже самому оказывать покровительство приезжим провинциалам.

А еще была Таганка. Она была только три раза, но из трех один — «Гамлет». С ним.

Странно, но когда Сергей самыми возможно медленными шажочками покидал зал, то в черепе, как муха в пустой комнате, кружилась, зло обивая стены, только одна глупая мысль: «Такая жара. Жара. Как они, под софитами, в своих вязаных свитерах и платьях»? Янки и боши чванливо сверяли впечатления и часы. Русская публика молчала. Ее много оставалось ждать у театра, а он все теми же малюсенькими шажочками пошел вниз по косогору в сторону набережной. Что тут было не так? То есть, да, здесь все было не так, на то она и «Таганка», но дело вовсе не во внешних эффектах. Что-то ослепило и оглушило, лишив восприятие логики его, Сергея, человека вполне профессионального. Не лох же с улицы, на самом-то деле. Но тогда из-за чего он сразу потерял контроль над собой? От чего?.. Постоял на углу под желтым-желтым фонарем у желтого же от этого фонаря двухэтажного дома. Железный фонарный столб громко зудел своей неоновой лампой. Ослепленная ударами о рифленое стекло, большая мохнатая бабочка бешеными кругами опускалась вниз, продолжая колотиться о шершавую серебрянку трубы. Откуда она здесь? Почему именно об этот столб? Вокруг их столько… Вообще, как это у Булгакова Маргарита на метле летала? Над старыми московскими улицами столько проводов понавешено. Поэтому и Карлсон у нас не выжил бы.

Он вернулся и издалека увидел, как из дверей выскользнула Алла Демидова. Почти сразу появились и исчезли Славина и Шаповалова. Поклонники и поклонницы под наблюдением толстенного милиционера вели себя смирно. Сергей пошел на перехват: если и удастся встретить, то теперь только у «Гробиков». Что же все-таки не так? Нет, песни не мешали. То есть, не перетягивали на себя, чего он боялся больше всего. Они-то как раз были совершенно внутри организованного Любимовым действия. Секрет лежал вообще не в играх с шекспировским текстом. Сергей достаточно знал почти все роли, достаточно, чтобы не сбиться. Наизусть… Ладно, вот для сравнения, как всегда, игра Смоктуновского. Гамлет в фильме — умница, сверх умница, с двойным дном латентной паранойи. Все время прислушивается. Внешним ухом и внутренним. И играет — то есть живет! — на равновесии звуков этого, общедоступного мира и того, слышимого только им. В нем нет телесной страсти. Нет соблазнов похоти и честолюбия. Нет этой вот, сочащейся и парящей сквозь свитер жары. Для Смоктуновского «быть или не быть?» равно «есть ли Бог, который отомстит, или придется мстить самому? И, если все-таки есть, буду ли отвечать за это там?» И справедливо ли отвечать, если сомневаешься? Вопросы, от которых воспаляется не тело, не душа, а один только головной мозг… Стоп. Вот. Вот оно! Здесь, в любимовском чтении играл не Высоцкий. Играл занавес, непредсказуемо реагируя на каждую ситуацию. А Гамлет, его Гамлет, он знал, все знал заранее. «Быть иль не быть» для него совершенно проходной момент. Он не мучался собственным духом, его мучил дух отца. Отец — вестник смерти. Гамлет Высоцкого знал свой финал от начала, и от этого страдал не умом, не двоящимся в нравственном зазеркалье сознанием, а мучался — до пота, до разрывающегося сердца! — и протестовал против этого финала всей своей хотящей жить, гореть и потеть под свитером плотью. Его принц рефлексировал именно только плотью — занавесом духа: