Читать книгу "Вдребезги - Генри Парланд"

В подобных обстоятельствах писатель всегда совершал непростительную ошибку, которую Ами считала почти преступлением: он становился рассеян и абсолютно невозможен в общении. Но, пусть она и не обращала на него внимания, постепенно его отсутствующее выражение лица начинало ее раздражать, и тогда она могла напуститься на него, чтобы вернуть к жизни и разделаться с его застывшей, отрешенной позой, за которой он прятался от действительности. Тогда писатель покорно признавал свою вину и старался вернуться к реальности, что, впрочем, никогда полностью ему не удавалось. За время его отсутствия остальное общество успевало уйти далеко вперед, он чувствовал себя отставшим и не мог, как другие, поддержать разговор, поскольку то, о чем шла речь сейчас, было для них связано с тем, о чем говорилось прежде, а он этого не слышал. Тогда писатель застывал еще больше, и после нескольких минут отчаянного напряжения на лице его появлялась полуулыбка, которая должна была бы выражать любезность, но на самом деле выглядела вымученной и жалкой, и он вновь погружался в дремотное состояние, до тех пор пока гневный взор Ами не заставлял его снова всплывать на поверхность и сонным взглядом всматриваться в окружающую реальность. Поэтому он не мог не ревновать. Это была беспомощная тайная ревность, она лишь увеличивала его пассивность и делала ее непреодолимой. Конечно, писатель пытался внушить себе, что у него нет никаких оснований и что ему уже досталась своя доля любопытных заинтересованных взглядов Ами, пока он был для нее в новинку. Он даже получил их и авансом, еще до того, как познакомился с ней. Это случилось теплым утром в конце апреля, он сидел за столиком в пустом кафе, а она — в нескольких шагах от него у окна. Солнечный свет струился по залу толстыми тягучими лучами, которые, казалось, стеснялись своего бесцеремонного любопытства. Ами прятала лицо в тени и, читая журнал, то и дело раздраженно встряхивала локонами. Писатель с вялым интересом разглядывал профиль девушки и фантазировал, кто она такая, сочиняя вполне банальную и совершенно неправдоподобную историю, в которой благородно отводил себе роль героя. Поначалу он занялся этим от нечего делать; раскрытая газета все еще оставалась у него в руках, хотя и была явно бессмысленна в густом солнечном свете, широкими потоками вливавшемся в окно, но постепенно эта затея увлекла его, фантомы, порожденные фантазией, на глазах становились все реальнее, и в конце концов он почти уверился, что Ами вот-вот подаст ему знак подойти к ее столику и познакомиться с ней. Затем она поведает ему длинную сентиментальную историю, и без того ему отлично известную, и попросит помочь выпутаться из затруднительного положения, из которого только он знает выход. Тут возникало одно малоприятное обстоятельство; а хватит ли у него денег заплатить за нее по счету, поскольку то затруднение, из которого он должен был освободить ее, предполагало, вопреки всем романтическим представлениям, весьма щедрый жест с его стороны, что сразу бы представило его в совершенно ином свете. Писатель торопливо пошарил в кармане, звякнули монеты, Ами подняла голову от журнала и повернулась к нему. Он был удостоен долгого изучающего взгляда и начала полуулыбки и спохватился, что уже довольно давно сидит и разглядывает Ами. Это открытие отрезвило его, как холодный душ, и в самую последнюю минуту пробудило от грез, а ведь он уже было отложил газету и как раз намеревался подняться и подойти к девушке, отчего ее усталая улыбка сменилась довольным взглядом и едва заметным пожатием плеч.

Писатель вновь смущенно взял газету и послал в сторону Ами густое облако табачного дыма, но оно, впрочем, так и не достигло цели, столкнулось со столбом солнечного света и развеялось в пыль. Ами беспокойно пошевелилась, достала из сумочки зеркальце, взбила волосы и затем снова обернулась к нему, словно спрашивала, как ему нравится результат. Он должен был изобразить полнейшее одобрение. На этот раз ее взгляд задержался на нем уже без всякой полуулыбки, а потом усилием воли Ами заставила его потухнуть и вновь склонилась над журналом, так низко, что невозможно было заподозрить, будто она и в самом деле читала.

Последовала напряженная бесконечность, во время которой писатель совершенно напрасно шелестел газетой, а девушка не решалась ни на сантиметр поднять голову. В его мозгу рождались самые головокружительные фантазии, он чувствовал, как внутри него, сменяя друг друга, то вырастали, то стихали волны радости и разочарования, затем все улеглось, но он продолжал прислушиваться к какому-то движению внутри себя. Казалось, что взгляды, с треском летавшие между писателем и Ами, вдруг разом высвободили весь запас энергии, который до того по капле просачивался между порожденными его воображением неуклюжими фантомами, державшими его в своей власти всего несколько минут назад, и это привело к водовороту страстей, слишком мощному, чтобы быстро иссякнуть. Писатель почувствовал, что его грубо вернули к действительности, и теперь, возможно в качестве компенсации за прежде скованную внутреннюю энергию, от него требовали поступков. Он позвал официантку и расплатился. Ступая с особой осторожностью, он вышел из зала в полной уверенности, что Ами заметит его уход, но в дверях снова почувствовал на своей спине жар ее взгляда и поспешно обернулся, забыв ту чинную позу, которая должна была прикрывать его отход. На этот раз они долго смотрели друг другу в глаза, кажется, он вопросительно склонил голову, но она не пожелала этого заметить, и дверь за ним закрылась. Он стоял в фойе, ощущая легкое головокружение и готовясь взять пальто и выйти на улицу.

С того самого дня началось его долгое знакомство с Ами.

17

Вполне возможно, что фотография, которую писатель опять вынул из ящика и поставил на письменный стол, была сделана как раз в то время, когда он впервые увидел Ами. Много позже — почти два года спустя, — когда он познакомился с ней ближе и смог лучше изучить, ему показалось, что впечатление, вынесенное им из того залитого солнцем кафе, не имело ничего общего с оригиналом, кроме некоторого внешнего портретного сходства, весьма условного, поскольку относилось оно лишь к облику Ами, а не к поступкам и манерам. Нельзя отрицать, что он испытал некоторое разочарование от этого сравнения, хотя позже смог наблюдать обратный процесс: за время их близкого знакомства Ами постепенно менялась и едва ли в ней сохранилось что-то от того иллюзорного образа, который запечатлелся в его сознании после первой встречи. Он как бы поблек или истерся и в то же время стал более определенным и достоверным. Это раздражало писателя, но и подстегивало, и, как знать, не случись эта история с серой шляпой, возможно, ему и удалось бы окончательно разгадать Ами, после чего она наверняка бы ему быстро наскучила. Но взбалмошное поведение Ами постоянно придавало ей новизны и привлекательности. И все же, когда они уже были знакомы, писатель в какой-то момент почувствовал щемящее разочарование, и это побудило его начать процедуру разоблачения Ами, что он и исполнил. Все вышло, пожалуй, грубее, чем было необходимо: они познакомились душным вечером, оказавшись вместе в почти незнакомой скучной компании, которая, дабы убить время, предавалась поглощению бесконечного ужина. Играл граммофон, хозяин с отчаянной энергией крутил одну пластинку за другой, прекрасно сознавая, что стоит только музыке замолчать — и компания непременно распадется, оставив после себя зияющую пустоту, которую не так-то скоро удастся снова заполнить. И эта убийственная скука каким-то образом сблизила их теснее, чем интимная связь. Они едва обменялись за вечер несколькими словами, но когда спустя несколько дней совершенно случайно встретились в магазине, то пожали друг другу руки будто старые добрые приятели и легко преодолели неловкость первых минут, вспоминая, как совсем недавно скучали в компании друг друга, — это и стало основой для их весьма поспешно установившейся дружбы. Они вышли из магазина и, словно это само собой разумелось, пошли вместе дальше, не заботясь, куда идут, просто брели вперед и вдруг обнаружили, что сидят на скамейке в Бруннспарке. Они вели себя точно так же, как многочисленные парочки вокруг: Ами взяла его трость и воткнула в песок, а он все крепче обнимал ее за талию, чему она не противилась, лишь пересела на дальний, более укромный конец скамьи. Их реплики уже давно утратили самостоятельное значение, и писатель обращался к Ами лишь из желания увидеть ее реакцию: ее мимика доставляла ему чисто физическое наслаждение. Она же, в свою очередь, то с удивлением, то серьезно ощупывала его взглядом. И тут писатель совершил промах: с непривычки обращать внимание на других он позволил себе увлечься и вместо того, чтобы идти напролом, продолжал, когда в этом уже не было нужды, отпускать колкие замечания, не придавая значения тому, что барышня с нарастающим нетерпением тыкала в землю тростью. Ами зачарованно любовалась носками его ботинок и, чтобы полнее погрузиться в их сияние, склонялась к нему все ближе, но он не обращал на это внимания и, лишь сказав какую-то банальность, заметил, что его слушательница смеется над ней так же искренне, как и над всеми глубокомысленными рассуждениями, которые он изрекал прежде. Это открытие вернуло писателя к реальности, и он наконец взял ее руку, которая нервно двигалась взад и вперед, не находя себе места. Дальше все пошло своим чередом, и когда по пути домой, проводив Ами до парадного, он равнодушно повторял в уме произошедшее, то уже имел о новой знакомой вполне определенное представление; он знал, что у нее слева на шее родинка, что грудь у нее довольно пышная и что по уму и кругу интересов она немногим отличалась от большинства девиц ее возраста, но в то же время, без сомнения, обладала определенной светскостью и лоском. И хотя писатель понимал, что его иллюзия разбита, или, правильнее сказать, обладает совершенно нормальным пищеварением (по дороге домой Ами несколько раз обмолвилась об ужине, который ждал ее и который — волновалась она — мог остыть), он все же чувствовал себя достаточно влюбленным, чтобы без неприязни думать о грядущей встрече — на следующий день вечером в Капелле. Лежа в постели, он рисовал в воображении фантастические картины, предполагая, что будет обладать ею уже завтра, ну, в крайнем случае послезавтра, когда пригласит ее в ресторан или на автомобильную прогулку за город. Однако он слишком хотел спать, чтобы строить планы того, что должно было за этим последовать, и был слишком уверен в своем успехе, чтобы беспокоиться о том, что казалось столь достижимым, а потому спокойно заснул. Но во сне в его сознании произошли некоторые перемены: писатель увидел, как Ами приближается к нему в светлом сиянии, словно скользит сразу со всех сторон; ее улыбка наполняла его сердце совершенно новой нежностью. Он проснулся с ощущением горячей влюбленности, с ликующим пылом почистил зубы, несколько раз порезался во время бритья, после чего его гардероб поставил перед ним изрядную проблему: какой костюм надеть в этот день? В шкафу висели на выбор летний костюм в клетку и синий повседневный, но существовал и третий вариант — соединение светлых брюк и синего пиджака. После долгого мучительного размышления писатель остановил свой выбор на клетчатом, но потом спохватился, что у того на спине между лопатками наличествует фатальная складка. Меж тем мозг его в бешеном темпе решал, какой выбрать галстук. Но галстуки — такие ненадежные создания, можно шесть дней кряду завязывать идеальный узел, а на седьмой он возьмет и забастует, и тогда делать нечего: остается лишь дать ему отвисеться, упрямство со временем пройдет, и через несколько недель он снова будет как шелковый, насколько этого можно требовать от галстука. В тот день его собрание галстуков было, пожалуй, в особенно дурном настроении, писатель уже было совсем отчаялся, но тут серый в красную полоску галстук на-конец-то сменил гнев на милость и позволил завязать себя в пристойный узел. Надеть пиджак писатель так и не решился и почти все утро проходил в рубашке: был выходной, а он никогда не понимал, какой в них толк.