Читать книгу "Тайная вечеря - Павел Хюлле"

— Потому что, шеф, система такая, — уверенно ответил водитель.

— Какая система, что ты несешь? — Утреннее приветствие жене уже поплыло по волнам эфира в Олимпийский поселок. — Какая еще система?

— Такая, что у нас ничего не называют своими именами.

Они как раз съезжали с острова на одну из главных артерий города. Вернее, пытались съехать. Пробка в сторону центра растянулась километра на три, и неподвижная вереница автомобилей впереди не сулила ничего хорошего.

— Проторчим тут не меньше часа, — предрек пан Здислав, — да и потом будет не намного лучше. Если нас вообще пропустят.

Прежде чем им удалось с разводного моста попасть на правую полосу проспекта Качинских, прошло минут пятнадцать. Профессор Выбранский не испытывал угрызений совести, а вот то, что домой он опаздывает минимум на полтора часа, вызвало у него раздражение. Пани Зофья принимала его образ жизни, но на определенных условиях. Во-первых, на ее счет переводилось годовое жалованье члена правления Festus & Felix, при том что делать ей ничего не требовалось. Во-вторых, дважды в год они с мужем вместе проводили отпуск. В-третьих — тоже вместе, — бывали на приемах, концертах, вернисажах. В-четвертых, по воскресеньям профессор сопровождал жену на божественную литургию в приходе ксендза Монсиньоре и вместе с ней принимал причастие. В-пятых, по меньшей мере раз в неделю отправлялся с пани Зофьей за покупками. И в-шестых, если он станет злонамеренно нарушать эти условия или хоть однажды приведет домой продажную женщину, осквернив тем самым семейное гнездышко, развод состоится немедленно и без огласки; соответствующая сумма, на такой случай предназначенная пани Зофье, уже лежала на особом счете в банке. Все эти договоренности, согласованные, подписанные и отданные на хранение двум разным адвокатам и семейному нотариусу, казалось, должны были бы свидетельствовать о постыдном поражении профессора и триумфе его расчетливой супруги.

Однако, по сути, дело обстояло не так. Эти двое жить не могли друг без дружки — как шахматисты, которые не могут закончить партию не из-за нежелания продолжать игру или неумения, а только потому, что просто не представляют себе за доской иного партнера. Если бы профессор Выбранский был неизлечимым алкоголиком, или азартным игроком, или — того хуже — зависим от порошка, каким сегодня ночью его угостил начальник полиции, все, возможно, сложилось бы иначе. К счастью, компульсивный сексоголизм, который пани Зофья считала болезнью, а сам профессор — иррациональным, ницшеанским, необходимым фактором, обуславливающим его успехи (в осознании этого большую роль сыграл доктор Понке), способствовал сохранению их союза. Да, они не спят вместе — ну и что? Лишь однажды, услыхав за приоткрытой дверью между их спальнями тихое, но отчетливое жужжание электровибратора, Выбранский ощутил жалость и смутные укоры совести.

В последующую четверть часа машина проехала не больше двадцати пяти метров. На рельсах стояла длинная вереница трамваев; из них выходили пассажиры и по краю мостовой направлялись в сторону центра. Выли клаксоны. Издалека доносился рев пожарных сирен и шум вертолета.

— Не хватает только петард, бля, а то и у нас, считай, была бы войнушка, — простонал пан Здислав. И поспешно добавил: — Извините, шеф.

Но профессор, который действительно не выносил, когда при нем выражались, мыслями был уже далеко: он увидел себя девятилетним мальчишкой на берегу неторопливо текущей реки. С братьями Франеком и Каролем они ловили раков. Наловив целое ведро, понесли домой, чтобы мать их сварила. Проходя мимо развалин дворца фон Котвицев, утопающего в густых зарослях бузины, черемухи, можжевельника, дрока, берез и калины, похожего на корабль, который занесло в джунгли, они вспоминали истории о старом юнкере, бароне Адольфе фон Котвице. Само имя указывало, что барон — один из тайных кузенов Гитлера. Неспроста он по ночам выползал из подземелий дворца и кружил по своим бывшим владениям — обходил гумна, поля, плотины, сады, леса, овраги и торфяные болота.

— Есть тут где евреи? — кричал он. — Пока хотя бы один еврей меня не простит, я не смогу уехать в Германию! Пусть бы и тысячу лет!

А поскольку даже в лунные ночи ему неизменно отвечало молчание лесов и лугов, Euer Hochwohlgeboren[33]барон Адольф фон Котвиц, возвращаясь в дворцовые подземелья, набрасывался на полячишек. Однажды высосал кровь из пьяного эконома Попика, заснувшего под кустом боярышника. В другой раз перерезал горло приглашенной на свадьбу кухарке. Еще как-то взял и загрыз тракториста Коласа. Весь в струпьях, в истлевшем фраке и исклеванном птицами цилиндре, euer hochwohlgeboren наводил страх на окрестные деревушки. С немецким дьяволом не могли сладить ни служба безопасности, ни кадила местных священников. Не помогали ни засады, ни церковные экзорцизмы. Наверняка — о чем мальчишки знать не могли — по непостижимому приговору Истории или Провидения он стал неотъемлемой принадлежностью этой чужой земли, куда их отца и мать насильно привезли в телячьих вагонах из белорусской Литвы.

Ян Выбранский ощутил запах тех лугов — крепкий, густой от смолистых компонентов цветущих трав и цветов. Аромат клевера, тимьяна, левкоев, ромашки и мяты вкупе с запахом прибрежного аира и сырого речного песка создавал такую специфическую смесь (где-то под спудом таился еще запах соснового бора, приносимый легким ветерком), что даже сейчас, когда с нищего детства прошло несколько десятков лет, в памяти всплывали краткие минуты абсолютного счастья.

Когда это было? Наверно, в июне, ведь в июне начинался сенокос. Встали на рассвете, еще не было пяти. Мать приготовила им бутерброды, чай в бутылке из-под водки, яблоки — белый налив. Почему это было одним из самых счастливых воспоминаний? Да только тогда отец бывал трезв, незлобив и прекрасно пел. Гармонист-запевала взял первую ноту, а отец — уже во главе длинного ряда — подхватил мелодию своим чистым сильным голосом. Косцов было человек тридцать, одни мужики. Они выстроились неровной шеренгой, и вдруг — разом взметнулись в воздух тридцать кос. Потом еще и еще, мах за махом.

Он никогда не забывал этих минут, в которых была какая-то трудно определимая, архаичная величественность. Отец работал косой как смерть, трава мягко ложилась под острием, а другие косари повторяли его движения. Сладкий запах трав витал вокруг, идущие следом за косцами женщины и дети граблями собирали в копны свежее влажное сено. В Поганче тогда было много лошадей и только один сломанный советский трактор. Вечером, когда сели ужинать и зажгли керосиновую лампу, чары светозарного утра рассеялись. Отец, уже как всегда нетрезвый, цеплялся к матери по любому пустяку. Мальчики молчали — за едой не разрешалось разговаривать. Потом они читали молитвы — Отче наш, Богородице Дево, радуйся, Ангел Божий, — стоя на коленях перед святым образом над родительской кроватью. В их комнатке, правда, тоже висела икона, но эта, в просторной горнице, по мнению матери, обладала большей силой, и вечернюю молитву следовало читать именно перед ней. Трое детей словно бы каждый вечер подтверждали Иисусу и двенадцати апостолам, что мать невиновна. Она ведь всегда была виноватой.