Читать книгу "Принц приливов - Пэт Конрой"

— Знаю, Люк, и Саванна тоже знает.

В ту памятную нью-йоркскую ночь я так и не сомкнул глаз. Вместо сна я раздумывал о том, как все мы достигли этой временной точки, какие радости и печали каждый из нас унес с острова нашего детства и как каждый из нас играл свою неизменную роль в гротескной семейной мелодраме. С раннего возраста на плечи Саванны взвалили тяжкий груз эмоционального идиотизма. Потрясающая восприимчивость сделала ее открытой для всех жестокостей и разочарований. Мы превратили ее во вместилище семейной хроники, густо пропитанной горечью и сарказмом. Позже я осознал: искусственный, но неумолимый выбор делает одного из членов семьи кем-то вроде семейного чокнутого; все неврозы, дикости и страдания оседают на впадинах и выступах самой тонкой и самой уязвимой души. Безумие атакует эти добрые и мягкие глаза, подрезает сухожилия на нежных руках. Когда же Саванне навязали роль семейной чокнутой? Когда это решение было принято? Вызвало ли оно одобрение других членов семьи? Наконец, согласился ли с ним я, брат-близнец Саванны? Нет ли моей вины в том, что по стенам ее комнаты висят кровоточащие ангелы, и могу ли я сбросить их оттуда?

Я пытался думать о наших ролях. Люка наделили ролью простого и сильного парня. Он страдал, таща на себе тяжкий груз умственно отсталого. Свое бесхитростное чувство справедливости и долга он превратил в фетиш. Старший ребенок в семье, к тому же не блещущий успехами в школе, Люк принимал на себя внезапные вспышки отцовской ярости. Словно покалеченный пастух, он торопился отогнать нас в укрытие до того, как примет на себя шквал отцовского гнева. Ущерб, нанесенный душе Люка, трудно было заметить, как трудно измерить всю безысходность его роли в семье. Из-за громадной физической силы Люк часто казался воплощением спокойствия. У него была душа крепости, и он слишком долго смотрел на мир сквозь крепостные бойницы. Все, о чем ему хотелось сказать, всю свою философию Люк выражал исключительно телом. Его раны были внутренними, и я сомневался, осознает ли он их когда-нибудь. Я знал, что ему не дано понять неутихающую войну, которую Саванна вела с прошлым, все хитроумные маневры ее внутренних демонов, донимавших сестру не во сне, а наяву. В равной степени я сомневался и в способности Саванны вникнуть в серьезность дилеммы Люка — бесконечную цепь разрушительных обязательств, которые он тащил на себе. Он действовал, следуя зову сердца. Его поэзия выражалась не в словах. Мой брат не был ни поэтом, ни психопатом. Люк был человеком действия, и тяжеленная семейная ноша легла на его плечи лишь потому, что он родился первым.

А я? Кем стал я, сидящий без сна, выбитый из колеи невидимыми ангелами, кишащими в спальне сестры? Какой была моя роль? Оттенок величия или поражения она несла? Моим предназначением в семье была нормальность. Уравновешенный ребенок, призванный управлять и проявлять хладнокровие. «Тверд как скала», — так мать говорила обо мне своим друзьям. Пожалуй, довольно точная характеристика. Я рос вежливым, сообразительным, общительным и религиозным. Пример стабильности. Нейтральная страна, семейная Швейцария. Символ правильности. Я с пиететом относился к образу идеального ребенка, о котором мечтали мои родители. Вот так, с вечной оглядкой на правила приличия, я вступил во взрослую жизнь, робкий и готовый ублажать других. И пока моя сестра кричала и сражалась с черными псами из подсознания, а мой брат спал как младенец, я бодрствовал, понимая, что прошедшая неделя имеет для меня чрезвычайную важность. К тому времени я был уже шесть лет женат, работал школьным учителем и тренером и вел обыкновенную, посредственную жизнь.

Глава 3

С момента триумфального выступления Саванны в Гринвич-Виллидже прошло девять лет. Последние три года мы с сестрой не виделись и не сказали друг другу ни слова. Это мы-то, прежде неразлучные двойняшки! Я не мог произнести ее имени, не испытав боли. Стоило мне вспомнить о пяти минувших годах, как все разваливалось на куски. Моя память оставалась хранительницей кошмаров. Я думал об этом, когда такси везло меня на Манхэттен по мосту с Пятьдесят девятой улицы. Я ощущал себя всадником королевской конницы, призванным собрать свою сестру[25].

Психиатром Саванны была некая доктор Лоуэнстайн; ее кабинет находился в районе Семидесятых улиц, в шикарном здании из бурого песчаника. В приемной безраздельно господствовали твид и кожа. Тяжеленные пепельницы вполне годились для охоты на белок. Стены были украшены двумя современными картинами, висевшими друг напротив друга; их попеременное разглядывание уже могло вызвать шизофрению. Изображения чем-то напоминали цветовые пятна теста Роршаха[26], помещенные среди цветущих лилий. Прежде чем заговорить, я некоторое время разглядывал одну из этих картин.

— Неужели кто-то платит за такое деньги? — обратился я к симпатичной, но слишком серьезной чернокожей секретарше.

— Три тысячи долларов. И то продавец картин заверил доктора Лоуэнстайн, что отдает эти вещи почти задаром.

— Интересно, каким способом художник создавал свои шедевры? Выблевывал на холст или все же пользовался красками? Как думаете?

— Вам назначено? — спросила секретарша.

— Да, мэм. На три часа.

Серьезная секретарша уткнулась в бумаги, затем окинула меня взглядом.

— Стало быть, вы мистер Винго. Планируете остаться на ночь? К сожалению, у нас не отель.

— У меня не было времени закинуть чемодан в квартиру сестры. Не возражаете, если на время разговора с доктором я оставлю его здесь?

— Откуда вы приехали? — поинтересовалась секретарша.

Мне захотелось соврать, что из Сосалито, штат Калифорния. Выходцы из Калифорнии вызывают всеобщую симпатию, но стоит признаться, что ты с Юга, и тебя начинают либо жалеть, либо ненавидеть. Некоторых чернокожих так и подмывало сделать из меня филе, стоило им услышать мой южный акцент и фразу: «Коллетон, Южная Каролина». Я сразу уловил мысли секретарши. Наверняка она считала, что если избавить мир от этого белого недомерка с грустными глазами, то ее далекие предки, которых несколько веков назад бросили в корабельный трюм и увезли из девственных африканских джунглей на плантации американского Юга, будут отомщены. По глазам чернокожих видно: им до сих пор памятен Нат Тернер[27].

— Из Южной Каролины, — ответил я.

— Пожалуйста, извините мое любопытство, — с улыбкой сказала секретарша, однако на меня не посмотрела.