Читать книгу "Река - Кетиль Бьернстад"

В гостиной по-прежнему темно. Сельма кажется мне тенью. Кошка наконец заснула в угловом кресле, свернувшись в собственном мирке. Интересно, Сельма сознательно не зажигает свет? Турфинн Люнге кругами ходит на втором этаже.

— Когда ты пришел сегодня ко мне, у меня уже все было продумано.

— Что именно?

— Что тебе предстоит играть в тот вечер.

— И что же мне предстоит играть?

— Я потратила на это все лето. Положись на меня. Я рассказала о тебе Маурицио Поллини. Мы играли в четыре руки. Мы с ним совершенно разные. У него все идет от головы, он такой же упрямый и самоуверенный, как Глен Гульд, и у нас с ним было несколько крупных ссор, хотя мы встречались только за чашкой кофе. Но, в отличие от Глена, он открыт миру, это жизнерадостный итальянец. Глен, собственно говоря, кусачая лошадь. Его аскеза добровольна, напыщенна и ошибочна. К тому же никто не может играть хорошо, сидя за роялем со скрещенными ногами. Глен отвел себе особое место в своем огромном мозгу, в своих вздорных идеях, в своей стране, Канаде, этой ненормально большой провинции, он — расточитель, и его почтовый адрес — одиночество. Ежедневное, длящееся всю жизнь влияние природы постепенно доводит человека до безумия. Глен теперь все больше и больше выглядит трусом, выживающим за счет вариаций Гольдберга. Что еще останется о нем у нас в памяти? Маурицио не такой, он гораздо смелее, не так расчетлив, он ничего не отвергает, хотя, конечно, он менее одарен, чем Глен. Но в противоположность Глену он позволяет себе быть сентиментальным, показывать чувства. И он не забыл, что такое быть молодым. Я рассказала ему о тебе и твоих возможностях. Он дал мне важный совет: начать с чего-нибудь неожиданного. Чего-то нового и свежего. А потом уже можно углубиться обратно в историю. Прислушавшись к этому совету, я предлагаю, чтобы в первом отделении ты исполнил Фартейна Валена. Две прелюдии, опус 29. Потом седьмую сонату Прокофьева. Ту, с необыкновенно трудной последней частью, которую играла Аня Скууг, когда она тебя обошла. Помнишь? Но ты сыграешь ее лучше. И публика уже будет у тебя в руках. После этого ты дашь ей отдохнуть на прекрасном, это будет фантазия фа минор Шопена. А после антракта все начнется всерьез: Бетховен, опус 110. Почему? Да потому, что это уже сама жизнь. Потом Бах. Как предпосылка к дальнейшему развитию истории музыки. Прелюдия до-диез мажор и фуга из «Хорошо темперированного клавира», том 1. А на бис? На бис Уильям Бёрд, «Павана» и «Гальярда».

Она с восторгом смотрит на меня, как друг, как ровесник. Она горячо верит в свой проект, который должен стать и моим. Сейчас она — молодая студентка из Германии. Щеки пылают. Глаза блестят. Она полна веры в будущее. Она уже забыла то страшное, что недавно здесь случилось. Любить ее уже поздно. Поэтому я и люблю ее. Это надежно. И немыслимо. Ребекка предупреждала меня: «Берегись Сельмы Люнге! Она соблазняет молодых людей». Но, может, именно сейчас Сельма — единственный друг, какой у меня есть.

— Да, — говорю я с благодарностью. Непостижимым образом она внушила мне, что это возможно. Программа очень трудная. Опасная. Но я должен с нею справиться.

— У меня нет слов, как я благодарен тебе за твою заботу, — говорю я. — Обещаю, что буду заниматься, слушаться тебя и учиться. Буду делать все, что ты говоришь. Через девять месяцев, начиная с сегодняшнего дня?

Она многозначительно кивает:

— Да, через девять месяцев. Договорились?

— Договорились.

Она берет мои руки. Мне больно. Но она смеется, как маленькая девочка.

— Наконец-то жизнь мне улыбнулась! Наконец я могу снова во что-то верить!

Возвращение домой

Все изменилось.

Во мне поселился страх. Звездной ночью я спускаюсь к реке. Скоро я услышу шум воды. Но я не дохожу до конца крутого склона. Я останавливаюсь и смотрю на водопад, в котором утонула мама. Потом поворачиваюсь и смотрю на противоположный берег. Там в одном окне горит свет. Среди высоких деревьев высится темный и мрачный дом.

Там сидит Марианне и ждет меня, думаю я.

И я чувствую острую, щемящую, но все-таки радость, оттого что снова вернусь в это место, снова буду тут жить, хотя будущее мое туманно. Что меня ждет в этом доме? Понравится ли мне там? Что произойдет между Марианне и мной? Справимся ли мы когда-нибудь со своим горем? Каждую минуту она будет напоминать мне об Ане.

На меня смотрит луна, большая, полная. Только что поднявшаяся над верхушками деревьев. Она струит призрачный свет. Я стою на ветру и понимаю, что одет слишком легко. Смотрю на часы. С ужасом вижу, что время уже перевалило за полночь. Я с трудом успею на последний трамвай. Бегу на остановку Лиюрдет. На дороге никого, и в вагоне тоже нет никого, кроме кондуктора.

Я измучен всем случившимся. А когда думаю о том, что меня ждет впереди, меня охватывает усталость, какой я не знал до этого вечера. Меня пугает программа дебютного концерта, составленная для меня Сельмой Люнге. Особенно Бетховен, опус но. Почему она хочет, чтобы я чувствовал себя старше, чем я есть? Эту же ошибку она допустила и с Ребеккой. Сельма захотела, чтобы она играла опус 109. Может быть, у Сельмы сначала был план, что три ее юных талисмана, трое ее лучших учеников просверкают один за другим три года подряд, как жемчужины в ожерелье? Ребекка с опусом 109, Аня с опусом 110 и я с опусом 111? Она вполне могла так думать. Но Аня умерла. И теперь опус 110 перешел ко мне. Откуда мне знать, нет ли у нее на примете еще одного ученика, который исполнит потом опус 111? Независимо ни от чего, эти сонаты написаны уже стареющим Бетховеном. Это его последние сонаты. Почему не позволить мне играть «Аппассионату»? Почему не позволить быть молодым и проявить страсть? Девятнадцатилетнему юнцу, каким я тогда был, не к лицу играть опус 110 так же, как вундеркинду не к лицу играть сонату «Хаммерклавир». Ребекка очень средне сыграла опус 109 и вовсе не потому, что она запуталась в платье и упала.

Я с трудом сижу в трамвае. Спина ноет. Пальцы болят, словно я прищемил их дверью. Удары Сельмы Люнге попали точно в цель.

Трамвай останавливается в Рёа. Но на остановке нет ни души. Только ночь. И Мелумвейен, спускающаяся вниз. Она сползает мимо моего бывшего дома вниз к Эльвефарет.

Больше я уже никогда не проеду здесь на трамвае вместе с Аней.

А с Марианне Скууг? На некотором расстоянии ее возраст не виден, думаю я. На расстоянии можно подумать, будто это Аня.

Но это не Аня. Ани нет и уже никогда не будет.

Трамвай останавливается в туннеле под площадью Валькириен пласс. От остановки Майорстюен до остановки Валькириен пласс всего несколько шагов. Наверное, на то были особые причины, думаю я. Я занимаю себя такими смешными отступлениями, чтобы избежать более важных вопросов, над которыми мне надо подумать. Может, у того, кто проектировал эту линию, на Валькириен пласс жила мать, у который были больные ноги? Или он сам тут жил? Может, ему хотелось думать, что это — его остановка? Ведь, наверное, сделать здесь остановку стоило больших денег? Я выхожу из трамвая, вежливо пожелав водителю покойной ночи. Мне еще никогда не доводилось ехать в трамвае совершенно одному. Большой вагон, и я в нем — один.