Читать книгу "Вальпургиева ночь - Густав Майринк"

– Итак, начинайте, пан Вондрейк! – сказала графиня тем подчеркнуто сухим тоном, которым обращалась к Отакару всякий раз, когда он после немого вежливого поклона открывал футляр и брал в руки смычок.

Наверное, из-за контраста впечатлений: Вальдштейнский дворец и эта серая комната – дальше, чем когда-либо прежде, отброшенный в прошлое, он бессознательно заиграл глупую сентиментальную песенку своего конфирмационного периода: «Andulko me dite…»; с первых же тактов Отакар понял, что делает что-то не то, и испугался, однако графиня не выказала ни малейшего удивления – она вместе с портретом мужа созерцала пустоту.

Тогда он стал импровизировать на эту мелодию.

У него был дар отвлекаться от собственной игры, воспринимать ее как удивленный слушатель, словно музицировал не он сам, а кто-то другой – тот, кто находится в нем, не являясь при этом им самим, тот, о котором – кроме того, что он ведет смычком, – Отакар ничего не знал.

Тогда он странствовал чужими, виденными во сне краями, погружался во времена, навечно скрытые от человеческого взора, извлекал звенящие сокровища немыслимых глубин – пока не забывался настолько, что все вокруг исчезало и его вбирал вечно юный изменчивый мир, полный красок и звуков.

И вот мутные окна становятся прозрачными, за ними чудесное царство фей, кругом белые порхающие мотыльки – живой снегопад в середине лета, и он сам, пьяный от любви, идет бесконечными жасминовыми аллеями, крепко сжимая горячую руку прекрасной девушки в свадебном наряде, и вся его душа пропитана тончайшим ароматом ее кожи.

Потом серая завеса на портрете покойного гофмаршала рассыпалась потоком пепельных женских волос, потоком, падавшим из-под светлой соломенной шляпы с бледно-голубой лентой, – и на него смотрело темноглазое девичье лицо с припухлыми губами.

Но всякий раз, когда оживали эти черты, ставшие его истинным сердцем, тот, «другой», восставал в нем, словно по таинственному приказу, исходившему от нее, и его игра обретала сумрачный оттенок дикой, изощренной жестокости.

Ведущая в коридор дверь внезапно открылась, и в комнату тихо вошла юная девушка – та самая, о которой только что грезил Отакар.

Ее лицо удивительно походило на один портрет во дворце барона Эльзенвангера – портрет пепельной дамы эпохи рококо, – такое же юное и прекрасное; компания кошек сунулась было вслед за ней, но тут же деликатно ретировалась.

Студент смотрел на нее так спокойно и безмятежно, словно она все это время находилась здесь, в комнате, – чему же тут удивляться, ведь она попросту вышла из его видений и теперь стоит перед ним!

Он играл и играл. Заблудившись в лабиринтах грез, позабыв обо всем на свете, он видел себя вместе с ней. Они стоят в глубоком сумраке склепа базилики Св. Георгия. Мерцание свечи, которую держит монах, освещает вырубленную почти в человеческий рост статую из черного мрамора: полуистлевший женский труп в лохмотьях; под ребрами, в отвратительно растерзанном чреве, вместо ребенка кольцами свернулась змея с мерзкой, плоской треугольной головкой.

И звуки скрипки вдруг стали словами, которые монах в базилике Св. Георгия ежедневно, как литанию, монотонно и призрачно, произносит перед каждым посетителем склепа:

«Много сотен лет тому назад был в Праге некий ваятель, живший со своей возлюбленной в преступной связи. И когда он увидел ее беременной, то перестал ей доверять, убежденный, что она обманывала его с другим. И он задушил ее и сбросил вниз в Олений ров. Там ее жрали черви, а когда останки нашли, то напали на след убийцы и заперли его вместе с трупом в склепе и, прежде чем колесовать, заставили во искупление своего греха вырубить в камне ее образ».

Отакар вздрогнул, и его пальцы замерли на грифе; он пришел в себя и вдруг увидал стоявшую за креслом старой графини юную девушку: улыбаясь, она смотрела на него.

Утратив всякую способность двигаться, он окаменел со смычком на струнах.

Графиня Заградка медленно оборотилась, навела лорнет на него:

– Продолжай, Отакар; это всего лишь моя племянница. А ты не мешай ему, Поликсена.

Студент не шевелился, и только рука, соскользнув, вяло повисла в сердечной судороге.

С минуту в комнате царила полная тишина,

– Почему он не продолжает? – гневно вопросила графиня.

Отакар напрягся, пытаясь унять дрожь в руках, – и вот скрипка тихо и робко всхлипнула:

Andulko mé ditĕ

já vás

mám rád.

Воркующий смех девушки заставил мелодию быстро замолкнуть.

– Скажите-ка нам лучше, господин Отакар, что за чудесную мелодию вы играли перед тем? Какую-то фантазию? При этом… – Поликсена, опустив глаза и задумчиво теребя бахрому кресла, отделила каждое слово многозначительной паузой, – при этом я – совершенно ясно – представляла – склеп – в базилике Святого Георгия, – господин – господин Отакар.

Старая графиня едва заметно вздрогнула: было нечто настораживающее в тоне, каким Поликсена произнесла его имя.

Студент, смешавшись, пробормотал какие-то конфузливые слова; единственное, что он сейчас видел, – это две пары глаз, неподвижно устремленных на него: одни жгли его мозг своей всепожирающей страстью, другие, пронизывающие, острые как ланцет, излучали недоверие и смертельную ненависть. Он не знал, в которые из них должен смотреть, опасаясь оскорбить одну и выдать свои чувства другой.

«Играть! Только играть! Сейчас же, немедленно!» – кричало в нем. Он резко вскинул смычок…

Холодный пот проступил у него на лбу. Ради Бога, только не снова эту проклятую «Андульку»! К своему ужасу он почувствовал с первых же взмахов смычка, что неизбежно вернется к той же песне, у него потемнело в глазах, как вдруг снаружи, из переулка, на помощь пришли звуки одинокой шарманки, и он с какой-то бессознательной, лихорадочной поспешностью пристроился к избитому мотиву:

Девочки бледной печален конец:

не суждено ей идти под венец.

Даже бродяги-матросы

любят румяные розы.

Золото яркое – тусклый свинец…

Дальше этого не пошло: ненависть, брызнувшая от графини Заградки, почти выбила скрипку из его рук.

Сквозь застлавшую глаза туманную пелену он еще видел, как Поликсена скользнула к стоящим у дверей часам, отдернула завесу и перевела стрелку на цифру VIII. Это, конечно, означало час свидания, но его ликование тут же заледенело от страха: неужели графиня все поняла?

Ее длинные, высохшие старческие пальцы нервно рылись в вязаном кошельке; он следил за ними, предчувствуя: сейчас, сейчас она что-то сделает, что-то невыразимо унизительное для него, что-то настолько страшное, о чем невозможно даже помыслить.

– Вы нам – сегодня – прелестно – играли, господин – Вондрейк, – слово за словом процедила графиня, потом извлекла из кошелька две мятые бумажки и протянула ему: – Вот вам – на чай. И купите себе, пожалуйста, к следующему разу пару панталон. Поновее, ваши уже совсем сальные.