Читать книгу "Шаман всея Руси. Книга 2. Родина слонов - Андрей Калганов"

Порученную ему десятку Степан разбил на одну тройку и две четверки (две, потому что в десятке на самом деле было одиннадцать человек — десять кметей и один отрок Гридька), решив, что всем скопом носиться по улицам — только людей смешить. Истомовцы-то, поди, ватагами малыми, как и подобает татям, по Куябу рыскают. И рассчитывают мерзавцы не на серьезную драку, а на грабеж.

Степану подобрали коня под его немалый рост. Гнедой оказался на диво хорошо объезжен, беспрекословно слушался седока. Можно сказать, повезло Степану.

В стрелище от базарной площади раздался истошный женский крик. Степан натянул поводья.

— Кудряш!

Молодой воин подскакал к Степану:

— Слышу, воевода, не иначе к Филиппу тати пожаловали. Гостей заморских они давно уж пощипывают, вот и до ромея добрались.

— Не связывайся, воевода, всех не оборонишь. — Жеребец Радожа стал стремя в стремя с гнедым Степана. Тревожно втянул воздух, запрядал ушами. — Филипп за себя постоит, у него челядь добрая, да и сам не промах. Как мы их выкурим-то втроем, они, поди, уж на дворе орудуют. Там татей пять, а то и все десять будет. И ворота, коли не дураки, затворили...

Белбородко не стал спорить, вдавил пятки в бока гнедого и полетел вызволять горемычного купца. По большому счету, Радож был прав. Кто, как не старый вой, знал, что при штурме крепости должен быть избыток живой силы на стороне штурмующих. Потому как сверху камни сыплются, и смола льется, и стрелами нападающих бьют. А двор ромейского купца мало чем отличался от крепостицы: высокий, в два человеческих роста, тын сработан из цельных стволов, заостренных сверху; с внутренней стороны стены у самого верха тянется навес для оружной челяди; ворота дубовые окованы железом. Довольно пары-тройки лучников — и к двору не подойдешь, как уток перебьют.

Все понимал Степан, а все же не по-людски это — мимо проходить, когда рядом с тобой бесчинства творятся.

— Вот неугомонный, — проворчал Радож, — себя и нас погубит.

— Да ты, дедуля, никак струхнул? Видать, пожить хочешь...

— Дурак! — бросил Радож и, пришпорив жеребца, помчался догонять Степана.

Кудряш, насвистывая похабный мотивчик, поскакал следом...

* * *

В Куябе Божана никто по имени не звал, все Ловкачом величали. Другой бы обиду затаил, а этот гордился прозвищем. Он и вправду знал куда податься, с кем снестись, чтобы остаться в прибытке. Еще бы! Не зря сродник самому Филиппу, купчине ромейскому. Филипп взял сестрицу Ловкача в жены. Хоть и не шурин, потому как сестрица не родная, двоюродная (дядькина дочь), а все ж родич Филиппу. Зря дядька отдал дочь, померла она от хвори какой-то заморской. Не уберег ромей жинку!

Ловкач много полезного перенял у Филиппа: как к людям в доверие входить, как заставлять делать то, что тебе надобно, как торг вести, как мечом замысловато крутить. Филипп в мечевом бое любому из истомовских кметей не уступит. Да что — не уступит... Как-то потехи ради состязались в воинской сноровке, так он один троих одолел. Вроде с виду щуплый, неказистый, а так орудует клинком — не убережешься. Кое-что из боевых ухваток открыл Филипп Ловкачу.

Когда Истома власть над славянами взял, Божан враз смекнул: надо к князю прибиваться, потому как — жизнь с тем, кто сильный. Быстро в доверие к князю вошел, ближником стал. Дирхемы и динары арабские, что кметям за службу полагались, через сродственника своего оборачивал, добиваясь значительного барыша. С того барыша и кметям перепадало — понимал Божан, что с кметями ни ему, ни князю ссориться не резон. Кмети его Ловкачом и прозвали.

Через несколько трав после того, как возвеличился Истома, появилась на славянской земле новая сила. Никто не знал, откуда взялось братство лютичей и кто им верховодит. Только слухи ползли, что-де сам Чернобог адептам покровительствует, а те, кто примкнул к братству, неимоверным могуществом обладают и даже в волков по своей воле могут оборачиваться. Долго искал Ловкач способ притулиться к этой новой силе, но сменилось две травы, прежде чем он нашел входы-выходы. Человечек один, из купеческих, пособил. Присоветовал, с кем поговорить да на кого сослаться. Сперва решил было Отец Горечи, что-де Ловкач князем Истомой заслан. Хотел Ловкача на капище порешить, да одумался — не иначе Чернобог подсказал, что ошибся. И стал Ловкач оказывать разные услуги Отцу Горечи — предводителю братства. Сперва мелкие — принять да обогреть кого из братьев, а потом и покрупнее. Было дело, даже проведал, как у Истомы золотишко из кладовых умыкнуть... А уж сколько обозов, возвращавшихся с полюдья, братья по указке Ловкача разграбили... Отец Горечи в долгу не оставался, помогал Ловкачу недругов живота лишать. Едва князь возвышал кого-то из дружинников, Ловкач слал весточку в братство, и новый фаворит внезапно исчезал...

О сношениях с братством лютичей кмети княжьи не знали, а то не Ловкачом бы Божана нарекли, а Мертвяком. И прозвище бы за ним после четвертования позорного закрепилось. Потому — нельзя двум хозяевам служить.

Через пару зим Ловкач стал ведать княжьими закромами. Изрядная доля всего, что там оседало, переходила к сродственнику Филиппу, который расплачивался с Ловкачом звонкой монетой. Кое-кто из кметей знал про лиходейства ближника, да помалкивал — иных Ловкач запугал, иных подкупил. Кто пожелает связываться с княжьим ближником? Впрочем, один было пожелал. Ловкач только намекнул человечку в посаде, что с братством был связан, и кметя нашли с порванной шеей и выпущенными кишками в окрестном лесочке. Рядом с телом виднелись следы огромных волчьих лап, каковых следов у обычных волков не бывает. Долго еще шептались в посаде, что-де в Куябе оборотень завелся. Оборотень сей не то что людинов — и воев не щадит, в логово утаскивает и там рвет.

А князь в Ловкаче и впрямь души не чаял, привечал как родного. И все потому, что через ромейских купцов, знакомцев Филиппа, добывал проходимец для Истомы удивительный порошок, приносящий счастье. Князь растворял его в вине и надолго забывал о всех невзгодах.

Когда вой стали потихоньку роптать, смекнул Ловкач, что теряет князь удачу, и решил: настало время о себе позаботиться. Награбить добра побольше, пока возможно. Оборотить добро в дирхемы да и сбежать в Византию с одним из ромейских купцов (к Филиппу многие ромеи наведывались, и Ловкач, не будь дурак, свел полезные знакомства). Чего ему делать на Полянщине-то, с мужичьем сиволапым якшаться? Ловкач видел, какие статные купцы ромейские, как лоснятся от довольства. А чем он хуже? С богатством, поди, и он купцом стать может, хоромы из камня, про какие Филипп рассказывал, выстроит, птиц диковинных с пышными хвостами заведет. Правда, у птиц тех, со слов родича, голос дурной, зато красивы... И сад с деревами разными у него будет, а в саду том девы в белых одеждах, слух пением услаждать мастерицы. А может, и не только пением, он ведь от своих богов отказываться не намерен, а боги всякое позволяют... Здесь же скоро красные петухи по весям поскачут. Полыхнет земля полянская... Чего зазря пропадать-то?

Но жизнь распорядилась иначе. Появился на посаде неприметный мужичонка, в подмастерьях у кожевника перебивался. Наведался тот мужичонка к детинцу да дождался, пока Ловкач из ворот один появится; верно, долго ждать пришлось. А как увидел княжьего ближника, заступил дорогу и вещицу тайную показал — железный кругляш, в центре волчья пасть, а от пасти лучи расходятся, как в Перуновом обереге. По тому знаку всякому послушнику братства лютичей надлежало выполнить, что велит его предъявитель. Мужичонка повелел, чтобы Ловкач народ мутить принялся. Чтобы обирал веси после того, как там уже побывали княжьи мытари. Обирал до последней нитки, да с жестокостью, да под видом княжьих кметей. Чтобы палил непокорных да сек мечами и чтобы с бабами вой безобразили.