Читать книгу "Вслед кувырком - Пол Уиткавер"

Успешные соискатели, называемые паломниками, назначаются в пентады, составленные из представителей всех рас. Пентады уходят в Пустыню, неукрощенную глушь, где зияют незалеченные раны Вирусных Войн, где нормалы, изгнанники, одичавшие мьюты и много всяких тварей куда хуже блуждают по изуродованной местности, прячутся в городах эпохи до Становления, таких огромных, что Многогранный Город рядом с ними карлик. Самый большой из них — Голодный Город, расположенный посередине между Содружеством и страной нормалов. Пентады совершают паломничество в Голодный Город случайно выбранными путями, которых следует держаться как можно вернее. Из этих путей одни ведут прямо в город, другие петляют. Бывает, что паломничество совершается всего за шесть месяцев, хотя обычно путешествие в Голодный Город и обратно занимает не менее года, а зачастую и дольше. Пустыня не прощает ошибок, как и сам Голодный Город и города поменьше, которые приходится миновать по дороге. Часто пентады возвращаются не в полном составе, а иные не возвращаются вовсе. Но у тех, кто вернется, годы расовых предрассудков и неприязни плавятся в тигле совместно пережитых опасностей и трудностей, триумфов и трагедий, и личности всех пяти рас выковываются в товарищество — и самодостаточное, и являющееся частью большего целого, как пальцы и кисть, кисть и рука, рука и тело. Так поколение за поколением сплетаются народы и расы Содружества.

И здесь чувствуется, насколько велика Пустыня: путешествующие пентады редко встречаются, маршруты проложены так, чтобы свести подобные контакты к минимуму — кроме тех случаев, когда кости указывают на желательность встреч. Конечно, как напомнила Моряна, будущее не фиксировано, и нельзя быть ни в чем уверенным; допустимо, что пути пентад, которые не должны встречаться, порой перекрещиваются, а те, кому такая встреча была назначена, на нее не попадают, и при этом конца света не происходит. Но Чеглок предпочитает оставить теологию вероятностей со всеми ее парадоксами Святым Метателям. И думает, что Моряна в этом смысле тоже права. В конце концов, все упирается в веру.

А, вот оно! Гордость и возбуждение кипят в нем при виде темно-синей полоски с его именем: Чеглок из Вафтинга, вместе с именами всех прочих. А внизу на развевающейся ленте — завтрашнее число и время отправления, сразу после полудня. Надо поспешить и приготовиться к походу, пока не закрылись лавки. И оплатить счет у Голубя. И с родителями попрощаться. Он вздыхает.

Так что? Он все-таки пойдет? Будет ли он вопреки всему стоять здесь завтра с Полярис и всей пентадой, чтобы получить карту с назначенным маршрутом и удостоиться рукопожатия улыбающегося Святого Метателя? Халцедон спросил его, не трус ли он, но Чеглок не может понять, какой образ действий заслуживает этого клейма: дезертировать или остаться. Конечно, это вариант игральной кости. И все же, протягивая руки к сумке из кожи нормала, висящей на поясе, где лежат игральные кубики, вырезанные из кости родившей его матери, он ощущает необычное для себя колебание. Решение метнуть кости принадлежит ему, но после метания решение будет принадлежать им — точнее, великому и могучему Шансу. Сейчас оба варианта возможны одинаково, у них один потенциал. Но как только кости вылетят из руки, один из этих вариантов — наложенных собственных состояний, говоря на тарабарщине теологии вероятностей, — начнет сжиматься в ничто, а второй расширяться, пока не станет полной реальностью. Об этом как-то неприятно думать, до головокружения неприятно.

В детстве, когда родители или учителя заставляли его метать кости в ситуациях, которые он по той или иной причине не хотел разрешать, Чеглок выдвинул, как все дети, Парадокс Бесконечной Регрессии: вместо того, чтобы просто бросить кости и решить, будет он делать А или Б, он настаивал, что надо бросить кости, чтобы определить, бросать ли кости для выбора между А и Б. Парадокс здесь не столько в единичной итерации, сколько в двери, которая открывалась в бесконечность подобных бросков — и каждый определял, должен ли происходить следующий, а в результате никакого результата не получалось бы.

Чеглок улыбается, вспоминая, как ломал голову над этим понятием, которое вроде бы разбивало малейшие и простейшие выборы повседневной жизни на бесконечное число выборов промежуточных, поменьше, каждый из которых определял свой способ исходного выбора — обстоятельство, которое казалось примерно столь же вероятным, сколь выпадение бесконечного числа шестерок подряд. В детстве он впадал в состояние полной растерянности от осознания того, что когда он об этом думает, нет ничего существующего, действия или мысли, что не влекло бы выбора альтернативных действий или мыслей, и не важно, мечешь ли кости физически или нет — где-то, на каком-то уровне, должна произойти аналогичная операция, чтобы выбрать из альтернатив. Казалось, это значит, что невозможно выполнить вообще любое действие или додумать до конца мысль, потому что для действия или мысли, чтобы они произошли, необходимо сперва совершить бесконечную серию маловероятных действий, причем исход каждого должен быть именно таким, как надо.

Когда выяснилось, что Сапсан и Скопа на эту головоломку ответить не могут, Чеглок пошел в маленькое казино Вафтинга и задал вопрос Святому Метателю гнездилища — древнему эйру по имени Журавль, у которого лицо и шея были так тщательно покрыты узором разрезов, что напоминали роговую кожу шахта. Но вместо того, чтобы разъяснить парадокс, Журавль пустился излагать священные тайны теологии вероятности, сообщая одиннадцатилетнему Чеглоку, что его интерес к подобным вопросам свидетельствует о призвании и что он должен подумать о пестрой рясе. На самом деле, говорил Журавль, многие мальчики его возраста и моложе слышат зов Шанса и следуют ему. Если Чеглок не уверен в этом (что вполне естественно!), почему не бросить кости, чтобы решить? С облегчением (так он сказал) вложить свою веру в приливы и отливы удачи, слиться с великим потоком Шанса, как перышко, подхваченное ветром! Испугавшись, что Журавль достанет пару костей и заставит его вопросить свое будущее здесь и сейчас — он слыхал, что Святые Метатели мало что оставляют на волю случая, когда речь идет о вербовке, и что специально благословенным костям, которые они используют в этом случае, верить не следует, — Чеглок поспешно отступил…

— Судьбу предсказать, юный паломник?

Чеглок вздрагивает на детский голос за спиной: он так погрузился в собственные мысли и воспоминания, что не услышал, как к нему подошли. Он оборачивается, раздраженный вмешательством, но резкие слова замирают на губах при виде тельпа с двумя головами. Он замирает, разинув рот.

Невообразимое существо невероятно высокого для своей расы роста, хотя и ниже Чеглока. Голый торс, перекрещенный полосами коричневой кожи, непропорционально выпирает, грязные штаны облегают худые, но мускулистые ноги. Две головы — не на одном уровне, а друг над другом, как два цветка на одном стебле. Лицо у верхней — путаница шрамов за клочковатой седой бородой и крысиное гнездо спутанных каштановых колтунов, которые даже на собаке смотрелись бы неуместно. Поперек глаз — матерчатая черная заляпанная повязка. Второе лицо красиво, но лишено выражения, короткие стриженые светлые волосы, гладко выбритые щеки и разные глаза: один — сланцево-серый с булавочным зрачком, другой — янтарный, и зрачок так расширен, что радужка осталась едва заметным кольцом.