Читать книгу "Контракт - Светлана Храмова"

И три дня потом слушала Владимира Софроницкого в записи. Скрябин может вылечить не только душевную болезнь, но и физическую, Исидора не сомневалась. Отчаявшимся нужно слушать «Поэму огня» с утра и до позднего вечера. Очень хороши оперы Вагнера, особенно «Лоэнгрин», «Тангейзер».

Если появится свободное время, Исидора непременно напишет книгу о том, какая болезнь и какой музыкой лечится. Она человек последовательный и конструктивный и, уверена, сможет найти медицинское объяснение, почему и куда уходит боль.

Мощные гармонии растворяют ее, расплавляют, изничтожают. Боль попросту улетучивается от несопоставимости с вселенскими масштабами звучащей музыки. Музыка материальна, целительность ее не изучена лишь потому, что медики организовали тайный заговор и отвлекают страждущих от оздоровительных прослушиваний, опасаясь полного и безоговорочного обнищания от потери привычных доходов.

Кирилл Знаменский — вовсе иная категория музыкантов, так же малоизученная, как и музыкальная терапия. Боль у Исидоры началась в основном из-за немереных усилий, ею затраченных на воспитание музыканта из потенциального футболиста. Усилий, унесенных ветром перемен. Переменой имени педагога, вернее. Он научился играть под ее руководством, она выкладывалась полностью и в результате вдохнула душу в почти «деревянного» парня! У нее получилось — и его тут же заприметили, увели. И он ушел, унося в багаже результат ее беспримерной победы. Эксперимент, что она проводила, удался. Она окультурила его силу и выносливость. Ужасно так говорить — «окультурила», но облагородила — не лучше. Да, Исидора делала это преднамеренно — понимая, что в случае удачи она воспитает железную машину. Победителя. Несгибаемого интерпретатора любой музыки адекватно эпохе и стилю. Вооруженного блестящим аппаратом, так музыканты называют руки, приспособленные быстро и точно играть на рояле. Аппарат есть — значит, у вас сильные точные пальцы, вы касаетесь клавиатуры должным образом, кисть расслаблена и плечи не зажаты.

Она занималась с ним самозабвенно, Кирилл схватывал на лету, работа с ним заставляла думать, находить ответы и принимать решения, подлинно творческий процесс. Он мгновенно запоминал текст и подчинялся ей беспрекословно, усваивал легко, а легендарное умение сосредоточиться позволяло ему заниматься всего два-три часа в день, что тоже вошло в легенду. Многие не верили, но это чистая правда.

Ведь на самом деле Кирилл увлечен футболом. И сидеть весь день за роялем ему вовсе не улыбалось. Два-три часа — довольно, чтоб потом потрясать педагогическое жюри на внутришкольных конкурсах объемнейшими программами, не забывая при этом, что не скорость исполнения, а тонкая нюансировка решает все. Длинный — он вытянулся в высоту очень рано, здоровый с виду, он в самом деле крепок и здоров, даже избыточно, пожалуй. Кирилл эмоций не испытывал, но запоминал и воспроизводил. Как можно запомнить, не испытав, — непонятно, но у него получалось. Исидора подготовила с ним программу для симфонического вечера в филармонии, он потрясающе сыграл «Второй концерт» Бетховена и «Петрушку» Стравинского, переложение для рояля с оркестром.

Успех тринадцатилетнего пианиста ошеломил. Пианистов, в первую очередь. Остальных — во вторую. Их так много оказалось, заинтересовавшихся! Исидора гордилась Кириллом, как удачным экспериментом в области психологии, но об этом известно только ей. Окружающие убеждены, что попросту повезло, достался самородок. Впрочем, пусть. То, что сделала она, — музыке на пользу.

Никто не знает, что самородок может непредсказуемо развиваться в будущем и сдерживать его нрав, направлять и наставлять Кирилла на путь истинный способна только она одна. Как от двери класса с двумя роялями есть только один ключ, так и ключ к одушевленности Кирилла зовется Исидора Валерьевна. Кирилла нельзя было у нее отбирать. В какой-то момент они это поймут. Вернее, они не это поймут. Ощутят, что процесс неуправляемый и суть его музыкантского дара объяснить не может никто.

Исидора перебирала клавиши, как другие барабанят пальцами по столу. Им предлагают не нервничать, взять себя в руки, дальше сценарий развивается свободно. Есть выбор — брать себя в руки или не брать. Из мерных повторяющихся звуков проклюнулась, нащупалась мелодия. Исидоре показалось на миг, что она импровизирует. Долбящий по стеклу дождь в Ноане, осеннее одиночество, неизлечимая тоска четвертой прелюдии. Настолько безысходная тоска, что ее принято называть светлой.

Этой импровизации много лет, Шопен так же перебирал пальцами, ожидая Жорж Санд… или вовсе не ее ожидая, или — никого не ожидая, он писал дождевые капли с натуры. Программность — рискованная вещь, даже подтвержденная письмами автора, так часто цитируемыми. Письма иногда неверно истолковывались, часто вольно переводились, порой переписывались заново. Александр Дюма из лучших побуждений скопировал переписку Жорж Санд и Шопена, ему случайно и на одну ночь доставшуюся.

Кто знает, кого мы сейчас цитируем? Самозваные наследники эпистолярия часто и письма писали сами… что много позднее открылось, но где подлинник, а где фальшивка — никто уже не разберет. В доказательствах точности письменных свидетельств есть доля хвастливых преувеличений. А музыка осталась — и прочитывать ее заново мы имеем полное право. Гармония заверяет подлинность, один звук переставить — и это уже не Шопен. Не дослушать звук, не дотянуть, оборвать раньше времени — и нет ни музыки, ни Шопена, ни пресловутой «программы», то есть «про что думал композитор, когда писал ноты».

Письма Шопена, из наиболее достоверных, — лишены нарочитой эротики и преувеличенных переживаний, зато полны жалоб на бессмысленность светских обязательств, строгих уточнений, адресованных издательствам, и обсуждений концертных расценок. Ни слова о сочинительстве, будто этот процесс его и не интересовал вовсе. В его посланиях, — а короткие записки, по крайней мере, он писал практически ежедневно, — творческие муки не зафиксированы. Только привычное недовольство вечеринками знатных господ, куда он обязан являться, и стенания по поводу нетопленых квартир. Будто сочинительство представлялось ему процессом настолько интимным, что упоминать о нем неприлично. Чувства переплавлялись в звуки, никак иначе не обозначались. Понимай, как знаешь. Или просто слушай и сопереживай.

Да и как словами обозначить чувство? То, к примеру, что она видела в глазах у Алексея Михайловича, когда она заиграла эту прелюдию много лет назад — в простенькой комнате, коврики с лебедями на стенах развешаны. Он смотрел на нее и, казалось, был готов заплакать, но сдерживался из последних сил.

Она преподавала в Ростове, мечты о концертной карьере переполняли — мечты, мечты. Доблестный инженер-строитель из Ленинграда влюбился по уши, расписались в три дня — и его трехнедельная ростовская командировка закончилась неожиданно для всех, а в первую очередь для самой Исидоры, тоненькой, слегка изможденной красавицы с огромными карими глазами, так похожей на встревоженную лань. Сходство Алексей Михайлович, возможно, несколько утрировал, но сравнение стало чем-то вроде талисмана их безоблачного счастья, он (столько лет!) даже называл ее Ланой, в честь никому неведомой трепетной лани с ошарашенным взором.