Читать книгу "Чужая шкура - Дидье ван Ковелер"

Я кладу ему под подушку пачку его безникотиновых сигарет с запахом эвкалипта и жженой резины, от которых у всех людей в радиусе десяти метров сразу начинается асфиксия. Когда я навещаю его в легочной клинике Амбруаза Паре, куда он попадает с очередным обострением эмфиземы, я протаскиваю пол-литра виски во флаконе из-под одеколона. Его организм привык бросаться из крайности в крайность, но медики и этого не одобряют. «Удивительно, что вы еще живы!» — твердят они с укором, получив результаты анализов. Он просит у них прощения. За пятнадцать лет Эли похоронил уже троих онкологов. «Работа нервная», — скромно поясняет он.

Я нашел его в подвале, в большом зале без мебели, с циновками на полу и светильником из разноцветного стекла на потолке — этот зал тут зовут «атриумом», чтобы немного развлечь больных. Двенадцать штрумфов в синих куртках с номерами сидят по-турецки вокруг специалиста по здоровому образу жизни, а он уговаривает каждого рассказывать о себе. Положив руки на колени и обратив раскрытые ладони к выкрашенным небесам, пятнадцатый номер Эли подмигивает мне из позы дзен. Мой приход не удивил его и не обрадовал. Это понятно. Терапия замещения убила в нем все яркие эмоции и даже чувство времени. Чтобы мигнуть, ему понадобилось не меньше четырех секунд. У меня сжалось сердце.

— Есть лишь один способ осознать, что алкоголь не решит твою проблему, Сара. Ты должна сама своими словами сформулировать эту проблему для нас, твоих друзей, и мы все вместе будем искать решение.

Сара, толстуха лет под сорок, с покрасневшими глазами и тоскливо повисшим конским хвостом, молчит, глядя в сторону. Номера, написанные у них на спинах, соответствуют номерам их палат, что призвано «способствовать общению», и судя по номеру, они с моим другом соседи. Но он сел через десять метров от нее. Она же не сводит с него глаз.

— Горе, — объясняет он мне, когда по окончании сеанса группового психоанализа, повиснув у меня на руке, тащится в свою палату — Единственный сын. Парашют, горный склон.

Прошаркав в своих тапочках двадцать пять ступеней и три коридора, он как раз успевает изложить мне историю бедной Сары в своем замедленном телеграфном стиле. После гибели сына она втайне от мужа запила, а бутылки вина прятала в стиральной машине, под грязным бельем. Как-то раз, вернувшись домой первым, муж из самых добрых чувств решил помочь ей по хозяйству и увидев, что машина набита бельем, включил ее. Сгорая от стыда, Сара обрекла себя на молчание и только в присутствии Эли начинала стенать на идише, и сколько он ей ни повторял, что его старинное аристократическое имя появилось во времена древнего христианства и произошло от Гелиоса, бога солнца, все было напрасно, она продолжала днем и ночью открывать ему свою непонятую душу.

— Доктор счастлив: ей это на пользу, — хрипит он, в изнеможении падая на кровать. — Говорит, идиш — он как эльзасский. Но я-то тут при чем? Я из Па-де-Кале.

— Эли… Я вчера получил письмо на имя Ришара Глена.

Невнятно и вяло — всему виной транквилизаторы — он сразу начинает говорить со мной о Доминик. Это все, на что вдохновляет его наш псевдоним, которым он сам наградил нас однажды вечером в Ницце, и я уже не понимаю, почему надеялся на что-то другое. Какая ему разница, отвечу я или нет этой незнакомке под псевдонимом, рожденным от его любимой марки виски? Доминик была для него как свет в окошке, она одна играла с ним в скраббл, она одна во всем мире еще приглашала его в дом, усаживала за стол и старалась накормить чем-нибудь вкусным, его, который когда-то везде был желанным гостем, и великосветские дамы пятидесятых годов наперебой приглашали его на ужин. Впившись ногтями в мой локоть, он рассказывает мне о своей Доминик, об их дружбе, как они ходили вместе на регби и орали во все горло на трибунах — единственное из ее увлечений, которое я не разделял. Его слезливое повествование полно ностальгии по XV-му Чемпионату Франции, временам Спангеро и Бонифаса[19], когда он вместе с Клебером Эдансом и Антуаном Блонденом[20]отправился на пароме поддержать свою команду по ту сторону Ла-Манша и провел остаток ночи, громя пабы за Жанну д’Арк и Мерс-эль-Кебир[21], совсем как в шестьдесят шестом, после финальной битвы и эскапады Стюарта Уоткинса[22]…

С меня довольно. Как объяснить ему, что мне не нужна такая Доминик, веселая, ясная и простая, как объяснить, что она принадлежит ему, что его сто раз пережеванные воспоминания лишь отдаляют от меня другую, неведомую Доминик, которую я мельком увидел вчера вечером, Доминик из «Бразера». Ту самую, которую я предпочитал не замечать, потому что так мне было удобнее, потому что я боялся потерять завоевания всех этих лет. Ту Доминик, которую я больше полугода держал взаперти в пишущей машинке.

— Уже уходишь?

Он отпускает меня неохотно, но покорно. Я спрашиваю, как долго он пробудет здесь на этот раз. Он отвечает, что это будет зависеть от его жены, от того, как долго она вытерпит сиделку. Не глядя вытаскивает из-под подушки сигареты, — он прекрасно знает, что они там. Спрашивает, как сказать на идиш «Я не говорю на идиш». Понятия не имею. Вот и он, как я когда-то, попал в еврейскую семью, печально улыбаюсь я про себя. Значит, он заслужил доверие тех, кто однажды выбрал его.

— Чтобы она перестала плакать, скажи ей «Итцха-ак».

— Это имя?

— В Ветхом Завете, когда ангел возвестил Саре, что она понесет в свои сто с гаком лет, Сара расхохоталась. Отсюда и имя ее сына. Исаак — значит «она засмеялась».

Он удерживает меня:

— Что будешь делать один?

Ничего. Как ему объяснить, что с появлением желтого конверта я уже не совсем один? Или что я одинок в двух лицах?

Я ухожу, уходит и он, растворяясь в эвкалиптовом дыму, который уносит его от этих бесцветных стен к его покойным дружкам, его Доминик, его Х-му чемпионату по регби.

~~~

Дверь скрипит тише, чем обычно. Вдыхая в темноте аромат сушеных яблок и запах перегоревших углей, я нашариваю выключатель и робко здороваюсь с домом, где так давно не был. У нас с этой халупой непростые отношения. Лопнувшие трубы, скрытые протечки, перебои с отоплением — не более чем капризы: так она мстит за месяцы разлуки, встречая меня изморозью, затоплением, плесенью, возней сонь на чердаке или нашествием термитов на паркет, который проваливается под ногами. Она ревнует меня, как любовница, хочет владеть мной безраздельно и ведет себя гораздо лучше, когда я несчастлив.