Читать книгу "Собачий лес - Александр Александрович Гоноровский"

с ребенком.

Маргаритка готовилась зарыдать. Она испугалась, что ей тоже сейчас наваляют. А ты лыбилась во все свои двадцать три зуба. Это ты наябедничала дяде Коле про штык? Очень хотелось спросить. Но у нас с тобой вышло уже три никаких понедельника подряд – ты не замечала меня и все равно не ответила бы из вредности. В этот день мне впервые по-настоящему захотелось погладить тебя по голове. Не как лошадь без имени, а просто так. К вечеру я уже погладил нашу, оставшуюся в живых, яблоню, скамейку у подъезда, на которой мы болтали ногами, дворовую кошку Феньку, даже загнутую створку ворот котельной, в которые дядя Гоша въехал на своем грузовике, но все было не то. И я решил, что тоже, как и ты, кого-нибудь спасу – дядю Гошу, например. Если он не знал, где закопали Ленку, значит, не он ее закопал. Спасти дядю Гошу была самая легкотня́, чтобы снова с тобой подружиться. Надо было сходить в Новое село, узнать у Сашки Романишко, куда Ленка строила дорожку из кукол и что за огромная кукла нацарапана на нашей сандальке. Спросить его было гораздо проще и безопаснее, чем самому переться в лес. А потом можно было пустить по Ленкиной дорожке взрослых. Потому что тут легкотня́ заканчивалась.

На следующий день мы с теткой пошли в Новое село за молоком. Я тащился за ней по грунтовке с трехлитровым бидоном, смотрел на серые от пыли пальцы ног. Крышка на бидоне с противным звуком елозила по алюминиевому горлу. Казалось, что бидон жалуется, потому что внутри него я спрятал немытую Ленкину сандальку с нацарапанной куклой. А куда ее было деть?

Утро выдалось беззаботное. Лес, вдоль которого тянулась грунтовка, дышал горячей сыростью. На опушке расположились коровы. Зеленые мясные мухи, жужжа как в кино мессершмитты, кружили над свежими блинами какашек, пикировали на коровьи бока. Коровы в ответ лишь лениво прядали ушами. Жара наливалась в отпущенное до горизонта пространство, лишала движения, мешалась с острым фабричным запахом. Только теленок, заплутав в высокой траве, еще взбрыкивал от переполнявшего его чувства свободы, весело кивал бугорками проросших рожек. Его детский восторг на мгновение передался и мне. Стало хорошо. Я был всем – и теленком, и лесом, и дорогой, и жарой.

Съев принесенный хлеб с солью, лошадь без имени мягко взяла меня волосатыми губами за воротник рубашки и в знак благодарности пожевала. Я дотронулся до ее длинной шеи. Лошадь покачала головой.

– За Лапиными не занимать! – Молочница легко выкрикнула нашу фамилию. – Молока сегодня меньше!

Недавно у молочницы пропала одна из коров.

– Так и не нашли? – спросил кто-то из очереди.

– Нашли, – хмуро ответила молочница.

Очередь притихла, ожидая рассказа. Молочница молчала.

– Шею она сломала, – сказала молодуха с двумя трехлитровыми банками в авоськах.

– В лесу в овраг упала или еще чего. – Длинная извилистая, как знак вопроса, тетка подставила бидон под белую струю.

Сашка Романишко сидел по-турецки в тени пожухлой от жары сирени, которая вместо забора окружала запущенный прабабкин сад. На его ногах криво стояла ополовиненная банка с вишневым вареньем. Сашка не торопясь окунал в банку большую ложку и облизывал ее, сонно полузакрыв глаза.

– Вкусное сегодня молоко? – спросил.

– Не знаю. – Я устроился рядом. – Наша очередь, наверное, к вечеру подойдет.

– На, – Сашка протянул банку мне. – А вечером запьешь. Вишня с молоком здорово.

Полбанки варенья в подарок было очень даже дофига.

– У нас их целый погреб, – пояснил свою доброту Сашка. – Роза как вишню видит, сразу варенье делает.

В детстве каждый мечтал о горе шоколада или конфет. Сашка отмечтался. Даже в ноздрях у него вместо соплей блестел сахар.

В банке колупались две полудохлые осы. Их желто-черные тельца прочно вросли в бордовую жижу, и лишь одно крыло на двоих беспомощно трепыхалось в воздухе.

– Подожди, пока сдохнут, – усмехнулся Сашка.

Вишня была жесткая и такая вкусная, что мешала думать и говорить.

Хлопнула дверь обклеенного клеенкой нужника. От него к дому по одичавшим грядкам, опираясь на две палки, бодро заковыляла прабабка Роза.

– Во чешет, – сказал Сашка. – Эй, Роза! – крикнул. – А мы тут твое варенье жрем!

Прабабка не остановилась, не повернулась.

– Не бои́сь, – сказал Сашка, преодолевая сладкую расслабуху. – Я уже три недели тут, а она до сих пор думает, что одна.

– Как же она тебя кормит? – спросил я.

– Это я ее кормлю, – сказал Сашка. – Около комнаты кастрюльку с гречкой поставлю, ногой в дверь дынь! Она выскочит, о кастрюльку навернется и ест.

Сашка вздохнул и лег. Земля под ним была протерта до лысины.

– А про Ленку тебе ничего не скажу, – добавил.

– А я тебя спрашивал?

– Вчера одна новая девчонка из нашего двора приходила и сказала, что ты будешь спрашивать. Она Ленку пойдет искать, а тебя не возьмет.

– И ты ей рассказал?

Сашка кивнул:

– И честное октябрятское дал, что фиг тебе с маслом, а не рассказ.

– Ты же не октябренок.

– Ну, будущее октябрятское. – Сытый злорадный голос Сашки путался в листьях.

Мне стало обидно. Я решил испытать на Сашке заклинание доктора Свиридова. Но сначала надо было доесть варенье. Банка была полна еще на четверть. Варенье уже не лезло внутрь. Я проявлял волю и ел про запас.

– Не ссы, Аркаша! Пусть помнят! Пусть всё видят! – крикнула из дома прабабка Роза.

– Кто у вас там ссыт? – спросил я.

– Писатель один, покойный, – ответил Сашка.

– Те, кто придет за нами, – кричала прабабка Роза, – вся эта молодая поросль, слабины нам не простит!

6

Роза говорила с висевшем в красном углу портретом детского писателя Аркадия Гайдара. Тогда в двадцать первом носила их гражданская по следам антоновских банд. Он был командиром 58-го отдельного полка по борьбе с бандитизмом. Она при нем комиссаром. Ему было восемнадцать, а ей – на двадцать лет больше. Но лихое без пощады к тамбовским мужикам и бабам дело оставляло ее молодой. От скорого суда, от крови расстрелов, от феномена прерывания чужого существования с каждым днем в ней росло ощущение молодости – чистого места, девственного начала чего-то великого и святого.

Она верила в этого контуженного, раненного в спину мальчика, который отдавал приказ тихо, будто советовал: «В расход. После допросим». И тихий голос его всегда был неумолим, как летящий на человека паровоз. Потом в своем дневнике он напишет: «Снились люди, убитые мною в детстве». Роза была из его детства. Однажды она выстрелила в портниху, у которой нашла подошедшее ее телу белье.