Читать книгу "Немцы - Ирина Александровна Велембовская"

запоров, изжоги. Должно быть этому какое-то научное объяснение… Возможно, отсутствие белков и жиров так благотворно влияет на пищеварительный тракт…

Штребль достал чистую рубашку и посмотрел на себя в маленькое зеркальце. Надо было бриться. Тут он еще раз пожалел, что продал свою бритву. Но табак у него подходил к концу, и невольно возникала мысль: что бы еще продать?

— Наверное, придется бросить курить, — произнес он вслух. — Менять хлеб на табак, как это делают некоторые, я не собираюсь. Я себе не враг.

— Посмотрим, как ты бросишь, — усомнился Эрхард.

— Хауптман строго запретил продавать какие бы то ни было вещи, — предостерег Бер. — Грозил в карцер за это посадить. А то бы я продал, пожалуй, мои часики. Молока бы купил или кусок сала. Хоть это, как выяснилось, и вредно для желудка.

Штребль отправился вниз. Не успел он перешагнуть порог, как его за руку схватила маленькая Мэди.

— Руди, я тебя повсюду ищу!

— Что с тобой? Ты такая взволнованная.

— Меня переводят на кухню, — возбужденно и радостно зашептала Мэди. — Сам Грауер обещал мне это. Теперь, Руди, тебе не нужно будет носить мне свои булочки. Я сама буду носить их тебе, вот увидишь.

У Штребля это энтузиазма не вызвало.

— Ну, а что ты обещала за это Грауеру? — спросил он язвительно.

Мэди вздрогнула, пролепетала что-то несвязное, потом положила руку ему на плечо и виновато заглянула в глаза.

— Извини, я должен пойти к себе, я совсем болен, — сухо сказал Штребль, отводя ее руку.

Он повернулся и ушел, полный самых злобных мыслей. Штребль прекрасно понимал, какой ценой можно было добиться у Грауера подобного повышения, и к тому же ему противна была сама мысль о том, что он может извлекать из любви какие-то выгоды. Штребль никогда слишком не идеализировал женщин и за получаемые от них ласки всегда предпочитал платить сам. Сколько завистливых толков будут теперь вызывать его отношения с Мэди! Вернувшись к себе в комнату, он разделся и залез под одеяло, но заснуть не смог. Сильно болела голова, к тому же разговор с Мэди вывел его из равновесия.

На нижних нарах любезничала парочка: лысый Штейгервальд и одна из девушек, работающих на кухне. Они сидели спиной к Штреблю, но ему были хорошо слышны их шепот и беспрестанная легкая возня. Постепенно это хихиканье и чмоканье Штреблю так надоели, что он заорал:

— Штейгервальд, тебе что, не известно о распоряжении хауптмана? Женщинам запрещается оставаться в мужской роте после девяти часов!

— С каких это пор ты взял на себя обязанности циммеркоменданта? — невозмутимо спросил Штейгервальд.

— Мне осточертела ваша возня! Дай людям возможность спокойно уснуть!

Девушка, бросив на Штребля презрительный взгляд, выскользнула за дверь, а Штейгервальд возмущенно зашагал между нарами.

— Всякий хам, всякий идиот берется устанавливать свои порядки! Давно ли сам из публичного дома вылез, а еще смеет других поучать, как себя вести!

— Ну, счастье твое, Штейгервальд, что я болен, а то бы я тебе показал хама и идиота, — проворчал Штребль. — А в публичном доме мы с тобой частенько встречались. Только ведь я холостой, а ты и тогда уже был женат.

— Ладно вам, — сонно пробурчал Бер. — Пока они целовались, я спал, а как вы заорали, сразу проснулся.

Штребль проболел до самых майских праздников. Докторша нашла у него воспаление легких и уложила в госпиталь.

Он лежал на койке под окном, за которым росла зеленая разлапистая ель. Дальше высился забор, и больше ничего не было видно. Штребль болел впервые в жизни и впервые впал в меланхолию, особенно вначале, когда с трудом мог подняться, болела грудь и кружилась голова. Но как только стал поправляться, все страхи отступили, он повеселел и принялся вытачивать из дерева маленькую шкатулочку, которую собирался подарить фрейлейн Тамаре.

Бер навещал его каждый день. Перед праздником он принес ему большую бутылку молока и пышный пшеничный пирог.

— Где вы это взяли? — удивился Штребль. — Неужели купили?

— Это большая русская начальница вам послала, — таинственно сообщил Бер. Имени Татьяны Герасимовны Бер, как и другие немцы, выговорить не мог. — Пусть, говорит, кушает и поскорее выздоравливает. Как вас, Рудольф, все-таки любят женщины! Фрейлейн Тамара тоже вам кланяется.

Штребль чуть не прослезился:

— Бер, вы помните, как нас пугали русскими? Обещали и пытки, и побои. А кто нас хоть пальцем тронул?

— Мы же не враги русским. За что им нас обижать? — Бер пожал плечами.

— Да, но друзьями нас тоже не назовешь. По правде говоря, большинство банатских и трансильванских немцев спали и видели, как бы оказаться под крылышком у рейха. Спросите-ка Бернарда. Он с каждого сочувствующего коммунистам шкуру бы спустил.

Когда Бер собрался уходить, Штребль смущенно попросил его:

— Передайте, пожалуйста, мою благодарность большой начальнице и фрейлейн Тамаре.

«Бедный мальчик! Болезнь его совсем доконала и сделала даже сентиментальным. Впрочем, все мы тут изменимся так или иначе, если выживем, конечно… — думал Бер, тяжело спускаясь по крутым ступеням госпиталя. — Не забыть бы мне снести старые башмаки Рудольфа к сапожнику и попросить Розу починить ему белье… Надо хоть чем-нибудь порадовать парня».

А Штребль долго лежал молча, держа в руках принесенный пирог и не решаясь съесть его. Наконец разломил. В середине был желтый творог.

Вислоусый бём на койке у стены покосился на Штребля и сглотнул слюну. Крестьянин был на строгой диете: кроме сухарей и рисового отвара, ему ничего не давали. Лицо его было пергаментно-желтым, а глаза совсем бесцветными, без всякого выражения.

Подавив неприязнь к соседу, Штребль сказал:

— Я бы дал вам кусочек, Туслер, но ведь вам нельзя.

Бём высвободил из-под одеяла худую желтую руку.

— Дайте, — произнес он глухо. — Все равно я не выживу.

Проглотив кусок пирога, Туслер заговорил слабым голосом:

— Тяжело помирать одному. Вот к вам, я вижу, товарищи ходят, носят вам еду. И этот Бер, и Вебер, и Роза, а я лежу один, как собака. Разве здесь, в лагере, у меня нет родни или односельчан? В каждой комнате у меня родня и соседи. Я из Вальденталя. Дома, когда кому-нибудь нужны были волы или пшеница, все шли ко мне. А теперь…

Штребль не нашелся, что сказать ему в утешение. Бём замолчал и пустыми глазами смотрел в потолок.

Ночью, когда Штребль задремал, в соседней комнате поднялся переполох. Он вскочил и прислушался. Стонала женщина, часто вскрикивая:

— О вее, вее!

Послышался голос немца-фельдшера:

— Позовите фрау докторин! Я никогда не принимал родов.

Через некоторое время раздались быстрые шаги и звонкий женский голос. А немка стонала все громче и громче. Потом