Читать книгу "Птицы войны - Ольга Леонидовна Погодина-Кузмина"

Держит швейное ателье, где одеваются дамы из эмигрантской среды.  И Мезенцева там тоже бывает.

Алексей пожал плечами.

— Нет, он не говорил. Но я могу спросить.

— Вот что… Сегодня, во время интервью журналистам «Рабочей газеты» попробуйте договориться с Саволайненом о встрече. Мы вам организуем выход в город… Постарайтесь как можно больше разузнать про эту Хильду Брук, ну и прочее, по обстановке. Не мне вас учить…

Нестеров кивнул.

— До вечера.

Серов напоследок сообщил самое важное.

— Да, во время пресс-конференции в восьмом ряду у прохода сидели Саксонов, Гороховская и Гусева, а на седьмом — Шагинян, Ромашкова и Бовин.

* * *

— А я почти не волновался, — говорит улыбчивый Витя Чукарин, гимнаст. —  Ну Олимпиада… Что такого? Просто вышел и выполнил программу.

Чемпионов собрали в «красном уголке», посадили на фоне знамен, вымпелов и портретов. Тренеры, спортсмены — всего человек тридцать — стоят у стен и окон, готовы выступить в поддержку товарищей.

За столом сидит главный редактор финской «Рабочей газеты» Ярвинен, перед ним крутятся бобины солидного, отделанного хромом магнитофона. Переводчик из советского посольства чешет по-фински как на родном. Тут и Саволайнен с фотоаппаратом: щелкает спортсменов, ловит удачные, живые кадры. Рыжеволосая Хильда тоже напросилась, пообещав, что будет молчать и записывать — и правда, сидит в углу, делая пометки в блокноте.

Переводчик ставит микрофон перед Ниной Ромашковой.

— Я? А что говорить?..

— Что вы почувствовали, когда поняли, что побили рекорд?

— Помню, посмотрела на табло, увидела свой результат… Подумала — наверное, тут какая-то ошибка. То есть, я на тренировках бросала и на пятьдесят четыре, но здесь волнуешься сильно… А девочки уже ко мне бегут. Кричат: «Рекорд, рекорд!» А я ничего не понимаю… Тренер им говорит — погодите радоваться. Может, они еще все пересчитают…

Ярвинен спрашивает через переводчика.

— Кто пересчитает?

— Ну, судьи, организаторы… А потом слышу, объявляют… мое имя!

Нина вдруг, без всякого перехода, заливается слезами. Она прячет лицо в ладони. К ней бросаются подружки. Саксонов смеется.

— Плачь, Нинка, плачь! Тебе можно, ты теперь навек в истории. Первая олимпийская чемпионка СССР!

Бовин приподнимается.

— Товарищи, посерьезнее! Времени мало, не отвлекайтесь!

Ярвинен говорит по-фински, переводчик спрашивает:

— Это правда, что гимнаст Грант Шагинян имеет повреждение ноги?

Шагинян смущенно прячет глаза.

— Было дело… Ранило в сорок третьем году, на фронте. Думал, не то что гимнастикой, ходить не смогу. Инвалидом жизнь закончу…

Тренер перебивает гимнаста.

— Видали инвалида? Да у него соскок с коня — это же песня армянской зурны! Он же в Будапеште шесть золотых медалей взял на гимнастическом турнире. Сразу на четырех снарядах! И здесь уже золото и серебро…

Шагинян улыбается.

— И еще возьму. Завтра на брусьях…

Саволайнен фотографирует Шагиняна, Ромашкову, Саксонова. Ярвинен спрашивает:

— А всего — сколько фронтовиков в вашей команде?

Бовин пожимает плечами.

— Мы не вели подсчет. Что вы хотите — военное поколение…

Гимнастка Маша Гороховская поднимает руку, как в школе. Оглядывается на спортсменов.

— Можно, я скажу, ребята? Многие из вас сражались на фронте, были ранены, контужены… Кто-то — как Ваня Удодов, как Витя Чукарин, — чудом выжили в нацистских лагерях смерти. А кто-то работал в тылу, на заводе. Или, как я, пережил блокаду Ленинграда. В пустом холодном общежитии, когда нет сил подняться с постели… Но ты встаешь, идешь на крышу тушить зажигательные бомбы.

Саволайнен делает фотографии. Нестеров встречается с ним взглядом, сжимая в руке записку, в которой назначено время и место встречи. Когда все потянутся к выходу, Алексей найдет случай сунуть записку Матиасу в карман.

— Знаете, что я думаю? Мы все фронтовики, — продолжает Маша, оглядывая ребят. — Вся страна, от мала до велика. Только война не сломила нас, а закалила. Сжала в тугие пружины. Мы узнали большое горе, но не перестали мечтать и дерзать. И мы будем бороться за то, чтобы жизнь наша была по-настоящему счастливой!

Спортсмены хлопают в ладоши — не по разнарядке, от души. Ярвинен смотрит на девушку.

— Я хотел спросить… В Советском Союзе до сих пор испытывают ненависть к Германии? И к тем странам, которые воевали на стороне Гитлера?

Бовин с тревогой оглядывается на Серова, но тот молчит, молчат и спортсмены. Нестеров, сам не зная почему, вдруг вспомнил эти стихи, начинает негромко читать отрывок из Гейне.

— Ein neues Lied, ein besseres Lied, o Freunde, will ich euch dichten, — и сам переводит. — Новую песню, лучшую песню, друзья мои, я напишу для вас…

Гороховская подается вперед, показывая на блокнот Хильды Брук.

— Запишите там себе… У советских людей нет ненависти к другим народам.  Мы ненавидим только нацизм. Только нацизм!..

Глава 5. ОШИБКА МАСКИРОВКИ

Лобстеры медлительно шевелят клешнями, словно монахи возносят молитвы морскому богу. Рядом аквариум с рыбой. Карпы и сазаны, перебирая плавниками, сквозь зеленоватое стекло наблюдают за сухопутными чудовищами. Слышен стук ножей и вилок, на террасе играет оркестр.

Перед Мезенцевой на белоснежной скатерти бокал белого вина, соус, мисочка с лимонной водой для ополаскивания пальцев. Перед Шилле стакан виски со льдом.

— O! Manific! Великолепно… Я мечтала об этом два года, — Глафира с наслаждением разломила лобстера, наклонилась, чтобы высосать сок из клешни. — Мы здесь живем в нищете и убожестве, господин Крамп… В нищете и убожестве.

Шилле любитель маскировки — в этот раз надел парик, золотые очечки с круглыми стеклами, приклеил пшеничные усы и, кажется, засунул за щеки вату, чтобы выглядеть полнее. Поэтому не ест, а только глотает виски.

— Много русских осталось в Хельсинки после войны?

Мезенцева до дна выпила бокал вина, сделала знак официанту «повторить».

— Хватает…