Читать книгу "Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Мишель Нике"

последнем до свержения в России монархии. В то же время я занималась научной деятельностью[64]. […] Писала статьи, большинство коих художественного литературного характера. Несколько статей (3–4) были под тем же псевдонимом написаны для журнала „Окраины России“ издаваемым Сергиевским и Кулаковским, империалистического направления. Статьи были по финляндскому вопросу и направлены против финляндского сепаратизма. В общем проводилась точка зрения на неотделимость Финляндии от России, какого мнения я как русская патриотка придерживаюсь и сейчас. В то время у меня были определенные монархические и империалистические убеждения»[65].

Юлия пытается избегать светских обязанностей, погружаясь в философские и религиозные исследования. Следующая глава посвящена книге о гностицизме, упомянутой в ее автобиографии. Что же до «Истории движения платоников в европейской философии», о ней известно немногое: всего лишь упоминание монографии о Платоне, подготовленной в 1922 г. для издания «Всемирнпя литература» под руководством Горького, но не увидевшей света. Так же и от «статьи по истории философии и религиозной мысли», упомянутой в автобиографии, никаких следов не нашлось ни в оглавлениях философских журналов, ни в картотеке Б. Л. Модзалевского в ИРЛИ под фамилиями Николаев или Данзас.

Но, может быть, под этим обозначением – «статьи по истории философии и религиозной мысли» – имеется в виду недатированный, неизданный (15 листов) «Essai de synthèse historico-philosophique» [Опыт историко-философского синтеза], набросок книги, «начатой давно, еще до мировой катастрофы, залившей кровью всю Европу», то есть до войны. «Что такое история?» – спрашивает себя Юлия, задавая три вопроса:

«Имеется ли вообще смысл мировой истории: стремление к достижению неведомой нам цели? Или же вся история – лишь случайное сцепление фактов…» Юлия отвергает эту гипотезу «слепого случая»: невозможно отказаться от телеологического принципа и «можно говорить лишь о непостижимости целей бытия и о неведомых, недоступных нашему разуму путях к их достижению».

Второй вопрос: «Можно ли говорить об общих исторических законах, направляющих судьбы народов и целых рас, когда наиболее сильным из всех известных нам фактов в истории является действие отдельных личностей, свободная воля сильных индивидуальностей?» Эти личности фактически способствуют достижению общей цели, которая от нас скрыта. И наконец:

«Если не устранимо представление о закономерности исторического процесса, то можно ли отказаться от признания руководящей Воли, направляющей человеческий род со всем мирозданием к неведомой нам цели? Почему научное миросозерцание должно обязательно основываться на отрицания того высшего νοῦς, того сверхкосмического Разума, до которого так легко и радостно взлетала мысль людей науки античного мира, – все это аксиомы весьма недавнего происхождения и весьма сомнительной ценности. Истинные творцы истории – не монархи и полководцы, а носители бессмертной идеи, сеятели семени духовного, созерцатели или мечтатели, как Гаутама [Будда], как Пифагор, Магомет, смиренный раб Эпиктет, смиренные подвижники Пахомий Египетский или Бенедикт Нурсийский, – все приносящие в мир идеал, которым живут затем многие поколения»[66].

Юлия собиралась писать историю «идеалистической идеи» в противоположность «нездоровому мистицизму» своего времени, светской поверхностности и «провинциальному» христианству: «Идеализация – даже более реальный и значительный фактор жизни и истории, чем голод, зависть и пр.». Этой духовной традиции Юлия стала придерживаться очень рано и будет ее направлять и поддерживать всю жизнь.

III. От гностицизма к христианству

«Именно во время этих длительных поездок для учебы во Франции и Италии католицизм произвел на меня первые сильные впечатления и оказал влияние. Началось с того, что я впервые услышала о моем дальнем родственнике (из той ветви нашей семьи, что осталась во Франции), отце Антонине Данзасе, O. F. P [1] . Я узнала, что он умер в 1888 г., через три месяца после смерти моего отца, и меня поразило сравнение конца прекрасной жизни доминиканца с трагической смертью отца. Затем были длинные доброжелательные беседы, которыми меня удостаивал Его Преосвященство кардинал Дюшен. Я имела честь приблизиться к нему, вначале видя в нем лишь выдающегося специалиста по истории Церкви; он принял меня с благосклонностью, о которой я навсегда сохраню волнующую память. С дерзостью юности я иногда осмеливалась спорить с ним, а он был столь добр, что это его только забавляло. Казалось, что он всегда наблюдает за мною с отеческой заботой. Однажды я утверждала, что история, будучи делом случая и случайных обстоятельств, является отрицанием Провидения. Он ответил мне с доброй улыбкой: „Но если вы, дитя мое, так думаете, значит, вы еще не историк. Вы накопили в вашей юной головке колоссальную сумму исторических знаний и философских концепций, но еще их не переварили, и это вас душит. Настанет день, когда ваша душа прояснится и вы так же увидите яркие очертания великих путей истории. Думаю, вам не понадобится и десяти лет, чтобы прийти к этой внутренней ясности, которая осветит ваши мысли“. Мой почитаемый учитель был прав: менее, чем через десять лет я разобралась в своих мыслях, и его слова определенно помогли раскрыть мне глаза.

В том же, 1910, году я имела счастье присутствовать в Риме на приеме паломников Его Святейшеством папой Пием X. Находясь среди верующих, пришедших со всех концов света, я почувствовала, как во мне всколыхнулась моя давняя католическая наследственность. И в ту минуту, когда все склонились под папским благословением, мне показалось, что оно было обращено и ко мне, бедной заблудшей овце, призывая меня вернуться в лоно церкви. Я вынесла оттуда неизгладимое впечатление. И в том же году для меня закончилось долгое путешествие по художественным центрам малых городов Италии. Я искала в них лишь наслаждение искусством, но повсюду во мне утверждался католический идеализм. Я стала понимать сердцем так же, как и разумом. В Сиенне, в Болонье я ощущала, что я нашла свою настоящую родину. Это ощущение, сначала неясное, внезапно сгустилось в видение, явившееся мне в следующем году в Риме. В простом гостиничном номере, при том, что перед этим не было никакого влияния какого-нибудь разговора или чего-то прочитанного, я вдруг увидела себя на перекрестке пыльных дорог, по краям которых росли оливковые деревья, я была в одной рубахе, с окровавленными ногами, разбитая от усталости и отчаяния, мне было стыдно и страшно при виде толпы, медленно приближающейся к тому месту, где я себя видела. Во главе этой толпы шел Святой Доминик; благословляющим жестом он укрыл меня своим плащом, и под этим укрытием я пошла за ним в сияющем свете, в невыразимом восхищении. Был то сон или видение? Я так никогда и не узнала, но, прийдя в себя, я была убеждена, что Св.