Читать книгу "Голос зовущего. Рассказы - Алберт Бэл"

Яков Дубельштейн был высок, жилист, костист и подвижен, как водяная трава, нет, пожалуй, сравнение неверно, он был подвижен, как паровая машина, руки беспрестанно двигались вверх и вниз вдоль тела, костлявые члены в местах соединений, казалось, были скреплены винтами, и стоило Якову двинуть одним плечом, как приходило в движение другое, а когда колени подавались вперед, в лодыжках что-то хрустело, замирал же он, только когда стрелял.

Одевался бедно, башмаки худые, потому-то Яков Дубельштейн так ценил галоши фирмы «Проводник». Брюки отутюжены, рубашка синяя, пальто неброское, без мехового воротника, шея обмотана шарфом, без него Яков никак не мог обойтись, и плоская фуражка телеграфиста с лакированным козырьком. Перчаток не носил, и потому руки всегда держал в карманах пальто, пиджак под пальто расстегнут, карманы пальто обрезаны, чтобы обеими руками Яков Дубельштейн мог выхватить из-за пояса пару маузеров. Стрелял метко. Летним днем, при хорошем солнечном освещении, падавшем сзади, с пятидесяти шагов попадал в пятак, при одном условии — чтобы оружие было пристреляно. Ночью мог разнести белое блюдце с расстояния в сто шагов, зорок у него был глаз. По профессии — телеграфист. Тощий он был на редкость — кожа да кости, оттого что был фанатически предан делу, мало заботился о своей телесной оболочке. Движения у него получались скользящие, гибкие. Иногда в хорошем настроении во время тренировочных стрельб на берегу Либавского озера показывал свой коронный трюк — стрелял в орех, повернувшись к нему спиной и целясь через зеркало. В Ригу приехал после разгрома Либавской организации, до этого работал в Либаве вместе с Господином. Яков Дубельштейн смущался всякий раз, когда речь заходила о его заслугах, в таких случаях обычно отговаривался: «Чего там, я всего-навсего ребенок в сравнении с Господином!»

Это он, Яков Дубельштейн, на либавской телефоннотелеграфной станции наладил тогда перехват телеграмм и подслушивание разговоров, так что дружинники о распоряжениях губернатора узнавали раньше, чем его подчиненные.

Якову было двадцать три года.

Он тихо стоял на пороге, разглядывая сидевших за столом тринадцать человек, и жадно вдыхал аромат чая. Аустра Дрейфогель первая заметила Якова; она не испугалась, не удивилась, что он вошел незаметно и стоит на пороге, такой тощий и грустный, и неожиданно для нее самой у нее вырвалось:

— Да ты хоть что-нибудь ел сегодня?

— Господина еще можно спасти, — убежденно проговорил Яков Дубельштейн.

IV

Обязанности начальника сыскного отделения полиции в те дни исполнял помощник полицмейстера Пятницкий и, в надежде подняться ступенькой выше в своей карьере, он взялся за расследование и политических преступлений. Жандармское управление и охранка не справлялись с наплывом поступавших к ним дел.

Потому-то в конце 1905 года сыскное отделение стало арестовывать лиц, заподозренных в политических преступлениях.

Операцией на Мельничной Пятницкий остался недоволен. Можно считать, дело провалили, раздумывал он, схватить четверых, когда надеялись взять ядро боевой организации. Совершенно ясно, что Зиедынь ни черта не знает, был у них там пешкой, ничего из него не выжмешь, точные показания дает только о Межгайлисе, отчасти и о человеке с фальшивой фамилией Карлсон, который в действительности будто бы либавский агитатор Брауер, а когда спрашивают его об остальных, мнется, заикается, путает факты, сочиняет небылицы.

Чего тянуть, пора приступать к допросам, пусть Грегус, Михеев и Давус займутся упрямцами. Из этих каменных лбов добром ничего не вытянешь, если о них наперед не навести подробнейшие справки, начиная с колыбели. Упрямые, черти. Иной субъект после хорошей обработки чего только не расскажет, но, покуда из такого правду вытянешь, пройдет день, а то и два, тем временем в конспиративных квартирах ветер уже свищет среди голых стен, и поминай как звали, тут каждая минута дорога. Найти бы способ, как заглянуть в душу человеку!

Вся надежда на Грегуса.

Межгайлиса поместили отдельно, остальных троих заперли в антропометрическом кабинете. Все камеры были переполнены, в одиночках сидело по пять человек, в четырехместных — по двадцать, а в двух восьмиместных — до сорока заключенных в каждой. В антропометрическом кабинете уже находился какой-то парень, арестованный за разграбление винной лавки. Присутствие постороннего мешало выработать линию поведения.

Время тянулось в смутных ожиданиях.

Поздно вечером всех троих вызвали на допрос.

Поставили в ряд, задавали вопросы.

— Кому принадлежит браунинг?

— Ваш паспорт фальшивый. Кто выдал вам документ?

— У нас имеются сведения, что вы все трое знакомы!

— Вам предоставляется последняя возможность добровольно признать свою вину.

— Вам грозит смертная казнь. В лучшем случае — каторга!

— Подумайте! Кому принадлежит браунинг? От кого получили фальшивый паспорт? Увести их!

Их увели обратно. Через десять минут стали вызывать по одному.

Первым вызвали Грундберга. Он вернулся с окровавленным лицом.

— Карлсон! — выкрикнул городовой.

V

Я спокоен, я совершенно спокоен, я нисколько не волнуюсь, волноваться смогу потом, в камере, а сейчас я спокоен, ничем себя не выдам, пульс у меня ровный, размеренный. Надо придумать, чем бы их удивить. Они станут меня разглядывать, ну что ж, я тоже буду их разглядывать. Как одеты, ах да, на старике отлично скроенный костюм, костюм что надо, как же, конспирация, должен я знать, из какого материала шьют себе господа костюмы, вот-вот, из какого материала такие пожилые полицейские чины шьют себе костюмы. У всех у них скошенные полицейские затылки. Главное спокойствие, не распускать поводья, не забываться, не витать в облаках, иначе застигнут меня врасплох. Тело мое расслаблено, руки свободно свисают вдоль бедер, надо хорошенько запомнить эту комнату, сохранить в памяти малейший оттенок голоса, каждую интонацию, каждый жест, удержать в памяти каждое лицо, запечатлеть в памяти каждую черточку, каждый поступок.