Читать книгу "Негры во Флоренции - Ведрана Рудан"

Я была уверена, что каждый хозяин, оттрахав служанку, что-нибудь оставляет ей на ночном столике.

В Италии не платят наличными. Если ты хоть чуть-чуть корректен, а я корректна, то ты не можешь прямо сказать клиенту, которого ты убедил, что трахаешься с ним не как с клиентом: слушай, я хочу кэш, а не сумочку. Кто-то сказал мужчинам, что за настоящую любовь не платят деньгами, а парни так любят верить в настоящую любовь той, которая или лежит под ними, или стонет над ними. Мне лень упоминать две другие позы. Если мужчина думает, что ты блядь, он тебе не заплатит, потому что ты б лядина. Когда ему кажется, что ты безумно его любишь, он не платит потому, что его деньги могут оскорбить тебя. В отношениях между мужчиной и женщиной ключевая проблема состоит в том, как вытянуть из мужчины часть денег, которые он вообще-то отдает своей добропорядочной жене, матери двоих детей, существу, которое и не блядь, и, безусловно, его любит, и только с ним одним ебется, всегда из любви и никогда ради того, чтобы получить согласие на право из своей же зарплаты купить себе бусы из искусственных кораллов. Несчастные мужчины. Я часто спрашиваю себя: а любила ли я хоть когда-нибудь Йошко, и вообще, что такое любовь? Я терпеть не могу своего мужа, а должна бы его терпеть, ведь он герой и борец за свободу. Интересно, а от него кто-нибудь стал бы ждать, что он будет крепко любить меня, если я, взорвав ради независимости Хорватии пару стратегически важных мостов, останусь после этого дела без рук и без ног? Ладно, у Йошко целы и руки, и ноги, но есть и такие герои, от которых осталось только туловище. От их жен ждут, что они, несмотря ни на что, будут их любить. Может быть, женщины не участвуют в войнах потому, что мужчины никогда бы не стали трахать инвалидов войны, у которых из важных органов тела остались только пизды? Военные инвалиды?! Нет такого слова, которое обозначало бы женщину, у которой отсутствует несколько органов или извилин. Не существует военных инвалидок. Не существует и инвалидок мирного времени. Мужчины очень чувствительны и как военные инвалиды, и как возможные ебари военных инвалидок. Если бы женщины шли на войну, это был бы конец света. Кто бы потом трахал инвалидок?

Да у нас, женщин, собственно, и нет особых проблем с теми мужчинами, с которыми мы ложимся в постель. Мы любим их на самой короткой дистанции, потом или оставляем их, или зажмуриваем глаза, пока они не кончат, поднимаемся, чистим зубы, подмываемся. Сыновья — вот проблема. Мы сходим по ним с ума в той же мере, в какой они по нам не сходят. Об этой любви нет ни песен, ни сериалов, ни фильмов. Женщины, как правило, редко бывают авторами, а мужчины считают эту безумную любовь чем-то само собой разумеющимся, считают, что она настолько банальна, что о ней нет нужды ни петь, ни говорить, ни писать картины, ни сочинять музыку или книги. Странные они, наши сыновья. Существа, купающиеся в материнской любви. Одна моя подруга вслух называет своего сына Мамина Любовь. Маминой Любви сейчас десять лет, говорить о таком сыне как о Маминой Любви пока еще не кажется извращением. С маленьким сыном еще можно открыто сюсюкать. Я своего сына, когда говорю о нем, а говорю я о нем постоянно, всегда называю просто «мой сын». Для окружающих это звучит в меру холодно и нормально. Когда я говорю «мой сын», я косвенным образом сообщаю окружающим, что я родила его давно, что я больше не мама, что меня больше не волнует, как живет этот незнакомый мужчина, который нравится мне все меньше и меньше. Когда я говорю «мой сын», я хочу сказать: люди, люди, я говорю «мой сын, мой сын, мой сын…», с маленькой буквы «мой», с маленькой буквы «сын». А мой сын — это всегда Мой Сын. С большой буквы Мой, с большой буквы Сын. Это прячется в моем сердце, плавает в желудке, щекочет глаза.

Мы с Антонио потрахались первый раз, когда его мама, одурманенная лекарствами и упакованная в памперс, лежала в своей кровати. Антонио — это короткое, белое, толстое, мягкое тело. Голому мужчине обязательно нужно сказать пару приятных слов о его большом члене. У Антонио член не большой, но и не маленький, член как член, как об этом говорить на итальянском? Я говорю по-немецки, но и по-немецки я не знаю, как разговаривать с членом. Вот удивительно, столько женщин блядует, и никому не пришло в голову издать им в помощь разговорник или тематический словарь! Путаться в итальянских словах, держа в руках итальянский член?! А молчать нельзя. Мужчины всегда ждут от нас, что в постели мы будем бормотать, отвечать на вопросы: скажи, тебе хорошо, скажи, скажи, скажи что-нибудь. Как можно говорить, когда рот у тебя забит членом, нет такого исследования, которое могло бы ответить на этот вопрос. Тем не менее я бормотала: «Ма, ма, порко дио, ке кацо, ма ке кацо, порко дио, ма, порко дио ке кацо!»

В ушах у меня звенели итальянские слова, которые в моем детстве вырывались у рыбаков, когда они смотрели на сети, порванные дельфином. Представьте себе, как бы это звучало, если бы я говорила такие слова хорвату: «Бог поросенок, опа, какой член, бог поросенок, о бог мой ебаный!»?

Да им по хую, что именно мы говорим, пока они орудуют своим хуем. Им важно, что мы от безумного наслаждения не можем держать язык за зубами. Несчастные парни.

Пока я разыгрывала оргазм, я завывала: «Ааааайуу-ууутоооооо…» Как будто я беззащитная женщина, которую акула тяпнула за нежную голень. Мои голени всегда отекшие, у меня проблемы с почками, да и циркуляция крови нарушена, но ему мои завывания понравились. Поэтому он начал все по новой. К моему страшному и огромному ужасу. От маленького, белого, полуслепого толстяка я не ожидала, что он способен на два раза в течение пятнадцати минут. Что теперь выть? Уважающие себя женщины ни в коем случае не должны кончать два раза одинаково. Потому что, не правда ли, и они трахают нас всегда по-разному. Пока он лизал меня, я молчала. А потом схватила подушку, прижала ее к своему рту и кончила в полной тишине. Оргазм — это слишком интимное переживание, я никогда им ни с кем не делюсь.

Я уже сказала, Антонио никогда не дает мне деньги. Если бы я это знала заранее, то трудно сказать, стала бы я расстегивать его вельветовые брюки, снимать с него трусы — «боксеры» и сосать, пока он стоял передо мной, в обуви, туфли «Чарч» черного цвета. Я делаю отсос за сумочки, духи и пальто, которое на четыре размера меньше того, что я ношу, но это для дочери. У сына нога сорок седьмого размера, его я обувать не могу, Йошко носит туфли Антонио. За них мне трахаться не пришлось, я их получала еще до того, как легла с ним. Мне нравится, когда мы с Антонио выходим из маленького отеля и оказываемся во Флоренции. Во Флоренции я смотрю на высоких негров. Когда идет дождь, они продают зонты. Маленькие за пять евро, большие за десять. Были мы и в Ферраре. Через нее ползет река. В ней лежит толстый сом. Четверг, магазины не работают, полно людей на велосипедах. Антонио сидит на террасе кафе, кока-кола 5,20 евро, разливная, кофе 2,5 евро. Там я купила постер с фотографией Одри Хепберн, сейчас она смотрит прямо на меня, листья маслины вокруг ее лица, она умерла в шестьдесят с чем-то от рака, отвожу взгляд, смотрю на лицо своей уснувшей дочери. Белое, светло-русые волосы, полные губы.

Дочь моя, сейчас не время рожать в стране, где негры не продают зонтики, в стране, через которую китайцы пробираются в Италию.