Читать книгу "Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев"

люди все делали на него даром, а болшии люди подаваша ему з дары». «Быша наместники во Пскове сверепи, аки лвове, и люди его, аки зверии дивии до крестьян [христиан]», — обобщает другой псковский автор

А вот что говорит преподобный Максим Грек в своём «Слове о непостижимом Промысле Божием…» (начало XVI в.): «Ныне так возобладала страсть иудейского сребролюбья и лихоимства судьями и властителями, посылаемыми благоверным царем по городам, что они даже слугам своим дозволяют придумывать всякие неправедные обвиненья против людей состоятельных, и для этого они подкидывают иногда по ночам в их дома разные предметы, а иногда о великое нечестье! притаскивают труп мертвого человека и покидают его среди улицы, чтобы таким образом, под предлогом якобы праведного мщенья за убитого, иметь повод привлечь к суду по делу об убийстве не одну только улицу, но и всю эту часть города, и чрез то получить в виде мерзких и богопротивных корыстей множество серебра… Православные христиане, изобилующие богатством и всяким имением, и к тому же получившее на время власть, которую следовало бы им употребить, если бы была в них искра страха Божья, на то, чтобы снискать себе при посредстве всякой правды и милосердья неистощимое богатство на небе; они же, будучи объяты величайшим неистовством несытого сребролюбья, обижают, лихоимствуют, грабят имения и стяжания вдовиц и сирот, придумывая всякие вины против неповинных, не боясь Бога, этого страшного отмстителя за обижаемых, осуждающего лихоимцев на нескончаемые муки, и не стыдясь людей, живущих вокруг их, разумею поляков и немцев. Ибо эти, хотя и к латинской принадлежат ереси, но управляют подчиненными им со всяким правосудьем и человеколюбием, согласно с законами, установленными благоверными и премудрыми царями: Константином Великим, Феодосием, Иустинианом и Львом Премудрым, со всяким благоразумьем и мудростью. Где найдешь у латинян тех такой вид неправосудия, какой ныне существует у нас, православных?»

Если же говорить об отношениях власти-подчинения, «распылённых» внутри самого русского общества, то в первую очередь следует обратить внимание на наличие достаточно массовой категории уже не «этикетных», а самых настоящих холопов-рабов. Они составляли примерно 10 % населения, т. е. образовывали вторую по численности социальную группу после крестьян[113], при том, что рабство (по крайней мере, в отношении единоплеменников и единоверцев) в ту пору давно уже исчезло в Западной Европе и исчезало в Центральной и Восточной Европе (к XV в. оно было отменено в Польше, к концу XVI — в Литве). На Руси же рабство существовало непрерывно с древнейших времён. Среди холопов были выходцы из самых разных социальных слоёв (прежде всего, конечно, низших), попавшие в рабство разными путями, в основном сами запродавшие себя, а иногда проданные своими отцами. Последнее обращает наше внимание на гигантскую власть отцов-домохозяев: «В московскую эпоху не встречаем ещё постановлений, которыми бы сколько-нибудь ограничивалась власть отца в личных его отношениях к детям. Отцы представляются неограниченными распорядителями участи своих детей: женят их по усмотрению, посвящают их Богу, могут поступить с ними в кабалу и даже продавать детей в рабство. Судебник 1550 г. запрещает только отцу-рабу продавать своих свободных детей в рабство. Право наказывать детей почти не имело пределов, так как за их убийство отец подвергался только заключению в тюрьму на год. Детям не только не было предоставлено право жаловаться на родителей, но за всякую жалобу они подлежали наказанию кнутом, с прибавлением „нещадно“… имущественная личность сына не имела никакой законной охраны и вполне зависела от доброй воли отца. Отец мог выделить ещё при жизни своей часть сыну, но мог и не выделить, и даже выделенное взять обратно»[114]. Полностью во власти мужей находились жёны. Таким образом, домохозяин был маленьким семейным государем. Власть мужа и отца была огромна и в Западной Европе, но в рабство детей там всё-таки не продавали — за отсутствием последнего.

Пределы власти: теория

Что касается описания верховной власти в московской политической литературе, то следует прежде всего заметить, что в строгом смысле слова такой литературы до середины XVI в. не было вовсе. Отдельные политические темы или идеи обсуждались в религиозно-богословских текстах, конкретно — вопрос об отношении государства и церкви. В. Е. Вальденберг выделяет два направления в решении этого вопроса: «…одно… отстаивает… свободу церкви, объявляет, что она не подчинена князю (причём невмешательство князя в дела церкви и составляет содержание тех норм, на обязательности которых для князя направление настаивает), другое, наоборот, церковные дела подчиняет, в том или ином объёме, князю, предоставляет ему право вмешательства в церковные дела»[115]. Второе направление было «гораздо более развито»: «Оно дало такое количество писателей [среди которых митрополиты Иона и Даниил, преподобный Иосиф Волоцкий, старец Филофей] и отдельных памятников, что его, по справедливости, можно назвать главным направлением (курсив здесь и далее Вальденберга. — С. С.) древнерусской литературы в развитии учения о пределах царской власти»[116]. Итак, максимум ограничения верховной власти, представляющийся сознанию московского книжника, — «невмешательство в дела церкви».

В то же время мы «не встречаем и понятия полной неограниченности в смысле абсолютизма царской власти, в смысле права её на полный произвол»[117]. Более того, у Иосифа Волоцкого есть недвусмысленный призыв не подчиняться неправедному царю: «Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою имать царствующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейшиже всех, неверие и хулу, таковый царь не Божий слуга, но диаволь и не царь, но мучитель… Ты убо такового царя или князя да не послушавши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претит». Но этот призыв имеет не политический, а нравственный характер — образ монарха, подверженного «скверным страстям и грехам», отступника от Бога и Его заповедей довольно абстрактен: не уточняются конкретные проявления его «нечестия» и границы неповиновения «царю-мучителю». Политикоправовыми категориями русская мысль рассматриваемого периода практически не оперирует. Вальденберг называет процитированный выше пассаж Иосифа Волоцкого «учением о тиране», но Иосиф нигде не использует этого понятия. «Сами термины „ограниченность“ и „неограниченность“ в древнерусской литературе не встречаются; не заметно в ней и употребление других каких-нибудь выражений, которые были бы однозначащи с этими терминами»[118].

Тема власти и её пределов затрагивается в беллетристическом «Сказании о Дракуле воеводе» (80-е гг. XV в.), предположительно принадлежащем перу дьяка Фёдора Курицына. Это, разумеется, не политический трактат, но весьма характерно, что жестокость валашского князя Влада Цепеша в отношении своих подданных скорее оправдывается, чем осуждается, ибо главный мотив его действий — справедливость: «И толико ненавидя во своей