Читать книгу "Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова - Егор Станиславович Холмогоров"

энергии, то нужны сообщества, эту энергию генерирующие – и один из видов таких сообществ, уничтожавшихся революционерами: «рассадники суеверий» – монастыри.

Поскольку предприятие возможно лишь при накоплении позитивного результата, то для обеспечения этого накопления необходимы механизмы политического наследия и экономического наследования.

Наконец, поскольку длительное предприятие требует определенных незадокументированных навыков, Бёрк формулирует теорию предрассудка, превращающего добродетель в привычку. Предрассудок, таким образом, оказывается продуктом социального профессионализма.

Опыт, традиции, старинные предания, привычки, хартии, установления, гербы, – всё это не пелены на глазах чистого разума, а напротив – подпорки, расширения и украшения ума. То, что у просвещенцев препятствует прогрессу как «большой чистке», в консервативной парадигме, напротив, является его основой.

Если посмотреть на теоретическую конструкцию Бёрка как целое, то именно в ней, а не в лавочническом мирке Адама Смита мы обнаружим подлинную философию промышленной революции. И не случайно прослеживается прямая связь между идеями Бёрка, идеями Адама Мюллера, последовательного критика смитианства, и идеями интеллектуального наследника Мюллера в Германии – Фридриха Листа, создавшего концепцию накопления и развития производительных сил, объединяющих материальные и духовные факторы.

Другими словами, консерватизм первой волны – это последовательный прогрессизм в противоположность новому варварству революции. Идея сохранения равна идее накопления и наследования позитивных результатов. Для западноевропейского консерватизма это сопряжено с различными формами неокатолицизма – от ультрамонтанства во Франции до криптокатолицизма у ирландца Бёрка. Христианское откровение как технология улучшения человека противопоставляется «благородному дикарю». Особенно это подчеркнуто в «Атале» Шатобриана, где дикие дикари облагораживаются как раз под воздействием христианской проповеди.

Карамзин – безусловно, консервативный прогрессист. Особенно в этом смысле характерна переписка Мелодора и Филалета, созданная им в 1795 году. Мелодор, разочарованный просвещенец, формулирует в ней две основные антипрогрессистские концепции: концепцию исторической цикличности – «Сизифова камня» и концепцию «затемнения».

«Ужели род человеческий доходил в наше время до крайней степени возможного просвещения и должен действием какого-нибудь чудного и тайного закона ниспадать с сей высоты, чтобы снова погрузиться в варварство и снова мало-помалу выходить из оного, подобно Сизифову камню, который, будучи взнесен на верх горы, собственною своею тяжестию скатывается вниз и опять рукою вечного труженика на гору возносится? – Горестная мысль! печальный образ!» – такова циклическая модель, которую Мелодор дополняет моделью «затемнения»:

«Египетское просвещение соединяется с греческим: первое оставило нам одни развалины, но великолепные, красноречивые развалины; картина Греции жива перед нами. Там все прельщает зрение, душу, сердце; там красуются Ликурги и Солоны, Кодры и Леониды, Сократы и Платоны, Гомеры и Софоклы, Фидии…

Что ж последовало за сей блестящею эпохою человечества? Варварство многих веков, варварство ума и нравов – эпоха мрачная – сцена, покрытая черным флером для глаз чувствительного философа! Медленно редела, медленно прояснялась сия густая тьма. Наконец, солнце наук воссияло, и философия изумила нас быстрыми своими успехами»[30].

Однако Филалет, любитель истины, представляющий новую философскую парадигму Карамзина, отвечает на это – никакого сизифова камня, никакого прерывания прогресса нет:

«История застала людей во младенчестве, в начальной простоте, которая не совместна с великими успехами наук. Даже и в Египте видим мы только первые действия ума, первые магазины знаний, в которых истины были перемешаны с бесчисленными заблуждениями. Самые греки – я люблю их, мой друг; но они были не что иное, как – милые дети!

Для чего и теперь не думать нам, что века служат разуму лестницею, по которой возвышается он к своему совершенству, иногда быстро, иногда медленно?

Ты указываешь мне на варварство средних веков, наступившее после греческого и римского просвещения; но самое сие, так называемое варварство (в котором, однако ж, от времени до времени, сверкали блестящие, зрелые идеи ума) не послужило ли в целом к дальнейшему распространению света наук? Дикие народы севера, которые в грозном своем нашествии гасили, подобно шумному дыханию Борея, светильники разума в Европе, наконец сами просветились, и новый фимиам воскурился музам на земном шаре.

Сизиф с камнем не может быть образом человечества, которое беспрепятственно идет своим путем и беспрестанно изменяется. Прохладим, успокоим наше воображение и мы не найдем в истории никаких повторений. Всякий век имеет свой особливый характер, – погружается в недра вечности, и никогда уже не является на земле в другой раз»[31].

Вот он шаг к подлинному историзму – «всякий век имеет свой особливый характер». Историческое необходимо рассматривать как особенное, как состоявшееся, как фактически данное. При этом совокупность этих фактических данностей создает эффект исторического накопления, благодаря которому народы движутся ко все большему совершенству, а жизнь рода человеческого пусть и не всегда последовательно улучшается. Уважать данность истории – вот предпосылка к её истинному пониманию.

III.

31 октября 1803 года Карамзин высочайшим повелением назначен историографом с окладом в две тысячи рублей, а главное – правом «читать сохраняющиеся как в монастырях, так и в других библиотеках, от святейшего Синода зависящих, древние рукописи, до российских древностей касающихся». Карамзин порывает с литературой и публицистикой, уходит в подполье, публика обеих столиц практически почитает его почти за умершего.

Вместо того чтобы сочинять историю, он берется её изучать и проявляет в этом исключительное упорство и усидчивость совершенно не ожидаемые публикой от модного литератора. Счастьем и самого Карамзина и русской истории стало его исключительное трудолюбие.

Карамзин становится источниковедом – археографом, палеографом, лингвистом, историческим географом, текстологом. В дружном коллективе «колумбов российских древностей» – Н.П. Румянцев, А.Н. Мусин-Пушкин, П.М. Строев, А.Ф. Малиновский – Карамзин становится тем локомотивом, который задает направление и смысл архивных поисков. Так найдены Ипатьевская и Троицкая летописи, «Судебник» Ивана Грозного, «Хождение» игумена Даниила в Святую Землю и «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Моление Даниила Заточника».

Открывшийся как Америка дивный мир подлинных русских древностей совершенно отбивает у Карамзина охоту «раскрашивать» и «сокращать». Его новым наслаждением становится удовольствие от подлинности. Его художественным методом – отказ от вымыслов, домыслов и той самой картинности, к которой он стремился в предыдущее десятилетие. Карамзин как ребенок радуется нахождению Ипатьевской летописи, несмотря на то, что ему приходится теперь переписать огромную часть своего труда: «Я не спал несколько ночей от радости. <…> Она спасла [меня] от стыда, но стоила шести месяцев работы…»[32].

В письме брату от 6 июля 1808 г. следует новая декларация, столь противоположная былым парижским мечтам «путешественника»: «В труде моем бреду шаг за шагом, и теперь, описав ужасное нашествие татар, перешел в четвертый-на-десять век. Хотелось бы мне до возвращения в Москву добраться до времен Димитрия, победителя Мамаева. Иду голою степью; но от времени до времени удается мне находить и места живописные. История не роман; ложь