Читать книгу "Англия Тюдоров. Полная история эпохи от Генриха VII до Елизаветы I - Джон Гай"

ясно: лишь небольшая часть этих фермеров могли «иметь положение» как джентльмены, что легко объясняло «рост количества джентри».

Данный вопрос осложняется тем, что люди двигались по социальной лестнице не только вверх, но и вниз. Семьи титулованных и мелкопоместных дворян вымирали и беднели так же, как и повышали свой статус: в графстве Йоркшир в 1558 году было 557 семей джентри, в 1603-м – 641, а в 1642-м – 679, однако «чистый прирост» 122 семьи не отражает того факта, что еще 181 семья пресеклась по мужской линии, 64 семьи покинули графство, а 30 исчезли без следа[68]. В общем, семьи, наиболее удачно поднявшиеся вверх с 1540 по 1640 год, были семьями политиков с доступом к выгодным должностям: Уильям Петре, Николас Бэкон, Уильям Сесил, Роберт Сесил, Лайонел Крэнфилд, Томас Уэнтворт и так далее. Другие семьи впечатляюще поднялись благодаря состояниям, заработанным в лондонском Сити или на юридическом поприще, а не на доходах от землевладений. Тем не менее если к началу правления Генриха VII средние и мелкие джентри владели примерно 25 % пахотной земли, то к 1640 году они имели в своем распоряжении почти половину пашен. По сравнению с джентри владения йоменов, хазбендменов и копигольдеров увеличились за тот же период незначительно: примерно с 20 % до 25–33 % пахотной земли. (С 1500 по 1640 год землю теряли в основном церковь и корона[69].) Соответственно, если количество джентри увеличилось в три раза, а объем принадлежащей им земли только удвоился, то средняя величина имений джентри уменьшилась[70]. Однако поскольку многие йомены эпохи Тюдоров, несомненно, поднялись в сословие джентри благодаря стабильным доходам от своего хозяйства, этого и следовало ожидать. Большинство джентри XVII века имели во владении 1000 акров земли или менее, – а многие имели значительно меньше, – и в конечном счете экономическая мобильность отдельных землевладельческих семейств была более значимым фактором, чем их социальный статус, хотя эти два вопроса, разумеется, взаимосвязаны. Однако если главную роль играло состояние, это говорит в поддержку того, что в эпоху Ренессанса «знатность была концептом поиска своей роли в обществе»[71].

Промышленный и торговый сектора экономики были невелики в сравнении с сельским хозяйством, но и на них тоже оказывал влияние прирост населения. Рост внутреннего и экспортного спроса после 1470 года содействовал увеличению производства товаров и некоторому общественному разделению труда, но с 1550 по 1603 год рост промышленности едва ли поддерживался. О внутреннем спросе слишком мало известно, чтобы делать надежные выводы, однако представляется, что излишняя рабочая сила, появившаяся в результате прироста населения, понижение платежеспособности наемных рабочих и тот факт, что примерно две пятых населения страны находилось на грани выживания, ослабляли потребности промышленности и не давали предпринимателям достаточных стимулов, чтобы поднимать производительность, стремиться к организационным переменам и технологическим инновациям или масштабно замещать импорт[72].

Потребительский спрос существовал по преимуществу на ограниченный круг товаров: шерстяные ткани и кожаные изделия, строительные материалы, а также сельскохозяйственные и бытовые инструменты. В 1500 году основные города по-прежнему имели крупные ткацкие мануфактуры, но в течение XIV и XV веков суконное производство почти совершенно переместилось в ярмарочные городки и селения Норфолка, Саффолка и Эссекса, Уилд-оф-Кента, Глостершира, Уилтшира, Сомерсета и Девона, а также в западный райдинг Йоркшира. Данные сельские центры развивались не потому, что были близки к местным ресурсам шерсти – овцеводством в Уилде почти не занимались, – а потому, что производство сукна требовало много рабочих рук. Примерно 15 человек за неделю производили один неокрашенный отрезок ткани среднего качества длиной 12 м и шириной 1,6 м. Гибкое предложение своих услуг имело решающее значение для экономики этой отрасли, и при Генрихе VII и Генрихе VIII развитие ткацкого производства продолжилось в тех районах, где была доступна дешевая рабочая сила либо на поденную работу, либо, чаще всего, на надомную с оплатой за изделие. Однако в 1550-е годы пик выпуска продукции уже прошел: между 1470 и 1550 годами экспорт сукна утроился (в среднем около 130 000 штук ткани в год за 1547–1553 годы), хотя общий рост экспорта происходил за счет необработанной шерсти. По сути, искусственные всплески деловой активности 1544–1546 и 1550–1551 годов произошли вследствие снижения курса валюты, осуществленного Генрихом VIII и Эдуардом VI, в результате которых понизилась стоимость английских экспортных товаров, но в 1551–1552 годах, когда курс валюты снова повысили, экспорт сократился. Тем не менее сокращение не было резким: не к коллапсу, а к стабильности пришли в 1560 году, когда экспорт ткани в среднем составил примерно 110 000 штук в год, и этот уровень поддерживался почти на всем протяжении правления Елизаветы.

Хотя английские приемы ткачества оставались в значительной степени традиционными, местные ткачи осуществили некоторые технические нововведения, а приезд протестантских ткачей из Нидерландов, бежавших от инквизиции Филиппа II и военных действий в 1560–1570-х годах, содействовал производству новых видов тканей. В городках Кента и Восточной Англии образовались целые колонии ткачей-иммигрантов: в начале 1580-х годов в Норидже они, по всей видимости, составляли почти треть населения. Переселенцы уже имели торговые связи со средиземноморскими рынками (до восстания в Нидерландах английские торговцы уступали эти рынки Антверпену), поскольку их яркие и легкие материи были привлекательнее для южных европейцев сравнимо с тяжелыми английскими тканями. Голландские ткани были смешанными: шерстяные, камвольные и шелковые. Такой текстиль был дешевле и порой менее прочным, чем английское сукно, и, соответственно, повышал спрос, как первоначальный, так и обусловленный необходимостью замещения. Одним словом, «новые ткани», как их называли, были продукцией, в которой английские портные и продавцы нуждались, чтобы привлечь дополнительных клиентов внутри страны и за рубежом. С 1570 года началось производство тканей под разными названиями, хотя значительное влияние на экспорт это оказало только в XVII веке.

Кожа была второй по значимости отраслью производства: дубили преимущественно в сельской местности, а обувь, шорные изделия, перчатки, кошельки и одежду изготавливали главным образом в городах. Строительство зависело от поставок древесины, основного материала для возведения домов, кораблей, повозок и производственного оборудования, но с конца XVI века в строительстве домов стали использовать камень, а при возведении королевских дворцов, особняков и больших зданий – кирпич. Нехватка древесины означала, что возникла нарастающая тенденция заменять лесоматериалы тем, что давали шахты и каменоломни: каменный уголь стал занимать место дерева и древесного угля в качестве топлива. Угольная промышленность и черная металлургия были среди тех немногих отраслей, в которых в эпоху Тюдоров произошел существенный технический прогресс.

Вложение денег в сельскохозяйственный инвентарь и предметы домашнего обихода стимулировало развитие металлургических производств. Гвозди, болты, крюки, замки, инструмент для вспашки и боронования, свинец для окон и крыш. Кастрюли и сковороды из меди и латуни, оловянные миски, кружки и подсвечники. Возрос спрос на столовые приборы и стеклянную посуду, столовое и постельное полотно. Состоятельные помещики и купцы строили городские дома и усадьбы с длинными галереями, богато украшенными каминными досками, декоративной штукатуркой, мебелью из дуба и ореха, гобеленами, коврами, картинами,