Читать книгу "Детские шалости - Генри Саттон"

Возвращаясь к столу, он не может не вспомнить о Ким и о том, что она сотворила с его дочерью за последние десять лет. Как она могла позволить ей стать такой тощей и грязной, похожей на бродяжку? Он не может представить Джемму в такой одежде, с татуировкой, или с кольцом в носу, или чтобы она курила, или чтобы она так нагло выпивала у всех на виду. В тринадцать лет. Во всяком случае, он знает, что Джемма вырастет в нормальных условиях. Что она просто не будет этого делать. Его дорогая маленькая Джем никогда не будет называть его Марком. Не с таким сарказмом. Не так агрессивно.

— Так где ты была? — говорит он даже до того, как усаживается за стол. До того, как передает Лили Bacardi Breezer с лимоном и лаймом, замечая, что она закурила еще одну сигарету, в секции ресторана для некурящих, и что Николь, вероятно, не сделала ей по этому поводу никакого замечания, также ей не сделали замечание ни сидящие за соседними столиками люди, ни персонал ресторана, как будто в этом месте позволено твориться чему угодно. Ему кажется, это потому, что все словно боятся приближаться к этой странного вида девочке-подростку, одержимой маниакальным беспокойством, словно они боятся, что если подойдут ближе, то она вцепится им в лицо. Но он не боится своей старшей дочери.

— Так где ты была последние десять лет? — говорит он.

— Ты со мной говоришь, Марк? — отвечает Лили.

— Нет, на самом деле вот с той женщиной. — Он пытается шутить.

— Лили говорит, что путешествовала, — говорит Николь. — С какими-то попутчиками. В фургонах и старых автобусах. С путешественниками.

— С путешественниками? — говорит он, не обращаясь ни к Лили, ни к Николь, оставив их спокойно выпивать. — Ким с кучей путешественников Нового Поколения? И куда именно они направлялись?

— Судя по всему, колесили по всей стране, — говорит Николь. — А еще по Ирландии.

— А как же со школой? — говорит он.

— Мы не ходили в школу, — говорит Лили. — Никогда. Это было отвратительно.

— Ну и как же твоя мама все оплачивала, например бензин? — спрашивает он. — Вы не могли без этого обойтись. И без еды. Твоя мама работала?

— В пути всегда найдутся люди, которые дадут тебе все, что нужно, — говорит она. — Вы просто делитесь. Это стиль жизни. Хотя иногда мама работала. Мастерила кое-что для фестивалей. Ювелирные изделия и одежду. Она собирала фрукты и еще всякую фигню.

— Собирала фрукты? — говорит Марк. — Ким собирала фрукты? Ни на секунду не могу себе такого представить. А скажи мне, она в это время с кем-то виделась? С каким-нибудь, знаешь ли, парнем? Наверняка у нее кто-то был. Или даже несколько. И как они обращались с тобой, Лили?

Он понимает, что волнуется, но не понимает, из-за чего. Может, его взбудоражил тот факт, что, возможно, эти мужчины плохо обращались с Лили, может быть, сексуально домогались, или же у него просто приступ похмельной ревности из-за Ким. Потому что очевидно, что она еблась по всей стране. И если она превратилась в бродяжку-хиппи, это не значит, что она утратила свои сексуальные аппетиты, что ей перестал нравиться случайный секс. В туалетах пабов. В фургонах ив кузовах старых грузовиков и прогнивших автобусов. Вероятно, в старых библиотечных автобусах — он видел такие. И на полях тоже, это его не удивит, во время сбора клубники.

— Скажи, кто-нибудь из них с тобой развлекался? — говорит он.

— Ты имеешь в виду, засовывал ли кто-нибудь в меня пальцы, Марк? — говорит Лили. — Трахал ли кто-нибудь меня?

— Я не думаю, что мы сейчас должны поднимать такие темы, Марк, — говорит Николь.

— Нет, мы должны, — говорит он. — Если это касается благополучия моей дочери. Мы должны поднять все темы. Мы должны вывернуть все это наизнанку. Я хочу знать, что она делала, пусть расскажет мне о каждом дне за эти десять лет.

— Колбасилась, — говорит Лили, сцепляя и расцепляя пальцы. — Колбасилась и с ума сходила, — смеется она и внезапно становится очень неуверенной в себе. Внезапно она стала похожа на ребенка, думает Марк, на его ребенка, а не на подростка, с этими костлявыми плечами, этими маленькими, впавшими сине-зелено-серыми глазами. Не на ебаную бродяжку Нового Поколения. — Юк, — говорит она, потягивая свой Bacardi Breezer через трубочку прямо из бутылки. — Какого черта ты заказал мне лимон с лаймом? Я ненавижу этот вкус. Лучше всего — арбуз. Арбуз — это круто.

Наклонившись вперед, Николь произносит:

— Пришла официантка. Дала нам талон. Надо просто пройтись до буфета. В качестве закуски мы можем взять маленькие салаты, они полагаются к горячим блюдам. Или можно взять большой салат как основное блюдо. У них разная цена.

— А что, если мне хочется просто горячего? — говорит Марк.

— Тебе в любом случае полагается салат.

— Я не хочу салат, — говорит он.

— А я вообще ничего не хочу, — говорит Лили.

— Вы оба можете делать все что хотите, — говорит Николь, — а я пошла за салатом. Я умираю с голоду.

Марк наблюдает за Николь, дефилирующей к буфету, и его глаза нечаянно прикованы к ее заднице, она пробирается между оживленными столиками, аккуратно уворачиваясь от бегающих детей. Ее розовый костюм безнадежно измят на спине, хотя ее точеная фигура, тем не менее, четко проглядывается сквозь ткань — это тело по-прежнему способно его возбудить. Очень гибкое тело. Время от времени Николь устраивала перед ним, как она это называла, порнографические представления, раскидывала ноги и поднимала задницу, но она не повторяла этого с тех пор, как родилась Джемма.

Обернувшись к Лили, Марк видит, что та продолжает сцеплять и расцеплять пальцы и безотрывно смотрит в пол, явно не желая с ним разговаривать. Они в первый раз остались вдвоем, в первый раз за все эти десять лет, и он чувствует себя неловко, ему стыдно, и он уверен, что бы он ни сказал, все будет истолковано неверно, так что через пару минут, после того как ни один из них не произнес ни слова, ее беспокойство вызывает в нем еще большую неловкость — он уверен, что она это делает, чтобы потрепать ему нервы, — и Николь все еще не видно, не видно ее ярких, волнистых, светлых волос, он сам решает пойти забрать тарелку, оставив Лили в одиночестве.

За прилавком с горячими блюдами, где несколько ламп греют еду, и потому куски курицы отливают оранжевым, а бутоны брокколи — пурпурным, а когда он поднимает глаза, то видит, что толстые лица персонала отсвечивают болезненно-желтым, и в этой очереди кто-то курит, и по полу ресторана расставлено несколько искусственных пальмовых деревьев в больших кадках — а пол выстелен, как в государственных заведениях, кремовым линолеумом, расчерченным, как кафельные плитки, и все это внезапно и непреодолимо напоминает ему тот больничный кафетерий, в который он потащил сводных братьев Лили в самый тот вечер, когда сама Лили появилась на свет. Интересно, размышляет он, что теперь с ними. Но эта мысль занимает его недолго. Нечто другое, более существенное приходит ему в голову. А что, если бы он присутствовал в тот момент, когда ее вытащили из живота ее матери, если бы ее положили в его руки, всю в крови и орущую, делающую свои первые вдохи, изменилось бы тогда что-нибудь между ними, была бы между ними теперь эта неловкость, эта бездна? Если бы все было так, то теперь, несмотря на любые периоды разлуки, между ними существовало бы больше уважения и понимания, их связывали бы истинные узы. Не только краткие вспышки. Какое-то слабое узнавание.