Читать книгу "Сказки и истории - Александр Шуйский"

Через три дня, около пяти утра, я обнаружил, что перестал готовить и только один раз был в магазине, потому что кончился кофе, а заказать новый я забыл. То есть за три дня запоя в «Цивилизацию» я уговорил пачку кофе и половину блока сигарет. Из зеркала над раковиной на меня глянуло заросшее и отекшее лицо. Первым порывом было немедленно побриться и идти наружу – все равно за чем, лишь бы от монитора, – зато вторым проступило отчетливое «ну и пусть». И вот второго я испугался – хотя и не сразу. Я дошел до стола, машинально запустил игрушку и даже сделал несколько ходов. И понял, что я могу просидеть так неделю. Или две. Или больше – пока не появится новая работа, после чего я ее сделаю, куплю кофе в три раза больше обычного – и снова сяду.

– Ну уж нет, – сказал я вслух. – Дудки. Этот номер у вас не пройдет, гражданин Гадюкин.

Ровно десять минут у меня заняло открыть четыре сайта, обнаружить, что в Венецию из прибрежного итальянского города ездит рейсовый автобус, выяснить расписание и забронировать ночь в отеле. Я проделывал все это в каком-то веселом остервенении, хорошо понимая, что оно – всего лишь обратная сторона моего тупого безразличия, запал скоро пройдет, и я буду чувствовать только усталость. Ну, вот пока не прошел, надо пользоваться, может быть, удастся что-то сделать.

Что именно сделать-то, спрашивал я себя, собирая рюкзак. Чего ты хочешь? Каких перемен? Да хоть каких-нибудь. Так нельзя. Так я снова досижусь до снега за окном, запросто, подумаешь, что его в этих краях по десять лет не видали.

Но перед самым выходом, уже чувствуя, как снова подступает к глазам и горлу знакомое «ну и пусть», я проглотил приступ жалости к себе, достал из ящика ключ, вставил в шкатулку и повернул.

Конечно же, она оказалась пустой. Если бы не автобус через два часа, не снятые с кредитки почти сто евро – я, может быть, так и остался бы сидеть у стола и смотреть на пустое донышко, пока не стемнеет. А может быть, старый я даже остался. И кто-то другой, совсем новый, злой сам на себя до чертиков, сделал вдох, сглотнул скопившуюся под языком слюну, закрыл шкатулку, запер входные двери и вышел из дома.

За три часа дороги моя злость поутихла, растеклась, превратилась в кривую усмешку. Вот такой, перекошенный и несчастный, я вышел на автовокзале, поймал «двойку» до Пяццале Рома, на которой в Венеции заканчивается асфальт, пересек высокий мост и пошел вдоль первого же маленького канала. И уже через полчаса понял, какую колоссальную сделал глупость, приехав именно сюда.

Я уже бывал в Венеции, два или три раза, практически проездом и всегда бегом, но еще ни разу не был здесь весной. В воздухе стояла водяная взвесь, солнце едва пробивалось за прядями тумана, от каналов тянуло холодом и сыростью почти подвальной. Я брел наугад, дома становились все кривее, а прохожие попадались все реже, я совершенно не понимал, где нахожусь, знал только, что где-то между вокзалом и Академией, а это понятие очень растяжимое. Одиночество плескалось во мне почти вровень с глазами, как зеленая стылая вода вровень с набережными, такое же соленое и такое же равнодушное. Венеция – город медленной смерти: погружаясь сама в себя, обваливаясь, осыпаясь, она упорно сопротивляется всем усилиям ее спасти. Я был в Венеции, ее поглощало море, а меня – мое горе. Но меня, в отличие от нее, никто не спасает, да и не станет, после Таткиной смерти я остался совершенно один. Ну, раз так, тебя нужно поить кофе, дорогой мой, решил я и начал выбираться из лабиринта.

В конце одной из улочек промелькнула лагуна, и я пошел на нее, как на свет. И оказался как будто в другом городе. На набережной было тепло. Здесь даже время от времени принималось светить солнце. Здесь стояли столики кафе, пахло какой-то вкусной снедью, деловито вопили чайки и сновали катера. Я выпил капучино, потом попросил горячего вина, а потом и пообедал. И так и просидел на набережной до самого заката.

Облака уже догорали, как угли, когда я плыл на катерке через лагуну в свою гостиницу. Море не плескалось, а мелко вздыхало, и шум мотора казался излишним, катер плыл бы и без него, просто скользил бы по этой глади, как змея по траве. Я смотрел на башню храма на острове и думал, что все-таки очень хорошо, что я поехал. Горе горем, а есть вещи, которые не отменить даже горем. Закат, белая лагуна. Этот город. В конце концов, всегда есть этот город.

Вдоль фарватера зажглись фонари, ночь наступила сразу и везде, и я близоруко щурился на указатели улиц. Гостиница нашлась на удивление легко, все, что от меня хотели – это документы и оповестить о времени завтрака. Я кивнул и выложил на стойку паспорт. Портье взялся за него и вдруг поднял на меня глаза.

– Сеньор, вы из России?

– Ну, практически, да. А что?

– Вы не могли бы нам помочь? Сегодня утром пришло письмо, адрес наш, и написан по-итальянски, но вот адресат… у нас это даже прочесть никто не может, это какие-то не те буквы. И почерк… ужасный. Вы не могли бы нам сказать, как это хотя бы произносится?

Пета и Лючия

Проснувшись, Лючия сразу проверяет себя и Пету. Две руки, две ноги, четыре лапы, один хвост. Ну и две головы, разумеется. Но с головами никогда не бывает путаницы, голова она и есть голова.

Лючия встает с низкого, но очень удобного матраса – кровать они с Петой решили не покупать, потому что никакая кровать не вставала под низкий скат крыши так удобно, как простой узкий матрас, а ведь глупо не превратить в спальню довольно большую кладовку, особенно, если в кладовке имеется окно, а квартирка в результате этих сложных пространственных манипуляций становится практически трехкомнатной: спальня, гостиная и кухня. Кухня, конечно же, просто выгородка, сделанная из еще одной кладовки и коридорчика, но тоже с окном, да каким еще – с видом на террасу.

Терраса – самое большое помещение в квартире, целых три на четыре шага. Пета тут же выбегает и ложится на кирпичную керамическую плитку, прямо в солнечное пятно. Лючия выставляет ей тарелку с нарезанными куриными сердечками, а сама идет варить кофе. Потому что если Пета будет крутиться на кухне под ногами и руками и требовать есть, никакого кофе сварить не удастся: на столе у плиты помещаются либо банка с кофе и джезва, либо кошка. И вся квартирка такая – как следует распрямиться и потянуться можно только на террасе.

Насмешка, словом, а не жилье.

Зато в самом центре Санта Кроче, а это дорогого стоит. Когда на самые жаркие месяцы Лючия и Пета уезжают из города, подальше от раскаленных набережных и толпы туристов, они могут поехать, куда душа пожелает, потому что квартирку на это время они сдают проверенной фирме. Фирма, небось, имеет с этого раза в два больше, потому что пересдает жилье туристам на день-два по истинно венецианским расценкам, но зато по возвращении Лючию ждет в банке весьма приятная сумма без всяких лишних хлопот. Больше всего на свете Лючия не любит лишние хлопоты.

– Не хочу сегодня на рынок, – говорит она Пете. – Всего-то март месяц, а приезжих уже как в июне. Наводнения на них нет.

Выходить на улицу Лючия не любит только чуть-чуть меньше, чем лишние хлопоты. Это Пета – уличная душа, вот кому в радость бесконечно петлять по всем мостам и улочкам, заходить на все торжища, особенно блошку, которая бывает по пятницам и субботам на площади близ Рыбного рынка. Но сейчас Пета не возражает. Она щурит зелено-желтые глаза, укладывается на солнышке и принимается вылизываться. Пета ничего не имеет против побыть день дома просто так. Лючия неспешно завтракает, а потом выносит на террасу коклюшки и садится за кружево. На деньги от квартиры они с Петой ездят. А кружево – это на хлеб с маслом.