Читать книгу "Событие. Философское путешествие по концепту - Славой Жижек"

Каждый из этих трех мыслителей отбрасывает длинную тень на своих последователей, но весьма определенным негативным образом. Мишель Фуко (1926–1984) когда-то сказал, что вся история западной философии может рассматриваться как история несогласия с Платоном: даже сегодня марксисты и антикоммунистически настроенные либералы, экзистенциалисты и аналитические эмпирики, хайдеггерианцы и виталисты, – все едины в своем антиплатонизме. То же самое касается и Декарта: его поносят экологи, феминисты, когнитивисты, хайдеггерианцы (снова), прагматисты, сторонники «лингвистического поворота» в философии, и т. д. Гегель – высший предмет ненависти последних двух столетий философии, критикуемый марксистами, либералами, религиозными моралистами, приверженцами метода де-конструкции и англоязычными эмпириками (и многими другими).

Разве этот исключительный статус Платона, Декарта и Гегеля не является главным доказательством того, что в случае каждого из них мы имеем дело с философским Событием в смысле травматического вторжения чего-то нового, неприемлемого для преобладающих взглядов? Более того, каждый из этих мыслителей олицетворяет не только Событие в философии, но и момент безумия: безумия пленения Идеей (как любовь, как Сократ под воздействием своего гения), безумия в глубине картезианского когито (то, что мистики называли «мировой ночью», отстранение от внешней реальности и уход в бездну субъективности) и безумия абсолютного идеализма Гегеля, которое делает вид, что плетет все богатство реальности из саморазвертывания Идеи. Таким образом, можно сказать, что философии, следующие за Платоном, Декартом или Гегелем, все являются попытками вместить/подчинить этот избыток безумия, вновь нормализовать его, вписать в обычный поток вещей.

Но основная причина, по которой мы обращаемся к этим трем мыслителям, кроется в другом – каждый из них не просто олицетворяет Событие мысли, но также является философом События, т. е. главной темой мысли каждого является событие: ошеломляющая встреча с Идеей в случае Платона; возникновение полностью событийного когито, трещины в великой цепи бытия, в случае Декарта и сам Абсолют – совокупность, охватывающая все существующее, – как событийное саморазвертывание, как результат своей собственной активности – в случае Гегеля.

Пересадка 4.1: Истина – это больно

Согласно версии идеализма Платона, изложенной в учебниках, единственной истинной реальностью является неизменный вечный порядок Идей, тогда как постоянно меняющаяся физическая реальность является всего лишь его тусклой тенью. Согласно этой версии, события принадлежат к нашей изменчивой физической реальности, они не касаются вечного порядка идей, в котором не происходит ровным образом ничего. Но является ли это единственно возможным прочтением Платона? Вспомните платоновское описание Сократа, захваченного Идеей: Сократ как будто бы находится во власти истерического приступа, он стоит на месте часами, не замечая реальности вокруг него, – разве Платон не описывает событие в полном смысле этого слова, внезапную травматическую встречу с другим, внечувственным измерением, встречу, бьющую по нам как удар молнии и разбивающую всю нашу жизнь? Для Платона первой и простейшей формой такой встречи является опыт любви, и совершенно неудивительно, что в своем диалоге «Федр» он сравнивает любовь с безумием, с одержимостью – разве не так чувствуем себя мы, когда страстно влюбляемся? Разве любовь не является неким постоянным состоянием исключения? Все должные равновесия повседневной жизни нарушены, все, что мы делаем, окрашено мыслью об «этом», или как метко написал Нил Гейман, автор известной серии графических романов «Песочный человек»:

Вы когда-нибудь были влюблены? Ужасно, не так ли? Вы становитесь такими уязвимыми. Любовь вскрывает вашу грудь, вскрывает ваше сердце, и это значит, что кто-то может залезть к вам внутрь и искромсать вас изнутри. Вы строите всякие защитные системы, целый доспех, чтобы ничего вам не навредило, а потом один глупый человек, ничем не отличающийся от других глупых людишек, приходит в вашу глупую жизнь… Вы даете им кусочек себя. Они о нем не просили. Они просто сделали что-то глупое, поцеловали вас или улыбнулись, и ваша жизнь перестала вам принадлежать. Любовь берет в заложники. Она выедает вас и оставляет вас плакать в темноте, и простая фраза «Может, нам лучше стать просто друзьями» превращается в стеклянный осколок, вонзающийся в сердце. Это больно. Не просто в воображении. Не просто «в голове». Это душевная рана, настоящая залезающая в тебя и раздирающая на части боль. Я ненавижу любовь[55].

Подобная ситуация находится по ту сторону добра и зла. Когда мы влюблены, нам странным образом безразличен наш моральный долг по отношению к родителям, детям, друзьям – даже если мы продолжаем с ними видеться, то делаем это механически, как условие «как будто». Все меркнет по сравнению с нашей страстной привязанностью. В этом смысле любовь – как свет, ударивший в Савла/Павла на пути в Дамаск, некое религиозное подвешивание Этического, говоря словами Кьеркегора. Абсолютное вмешивается и смещает уравновешенный поток наших повседневных занятий: дело не в том, что стандартная иерархия ценностей переворачивается с ног на голову; происходит нечто куда более радикальное: оказывается задействованным новое измерение, новый уровень бытия. Французский философ Ален Бадью описывает параллель между современным поиском сексуального (или брачного) партнера с помощью служб знакомств с древней процедурой договорного сватовства: в обоих случаях устраняется риск внезапно вспыхивающей любви. Нет контингентного «падения в любовь», риск «любовного столкновения» минимизирован предыдущими договорами, принимающими во внимание все материальные и психологические интересы заинтересованных сторон. Психолог Роберт Эпштейн доводит эту идею до ее логического заключения, предоставляя ее отсутствующую часть: после выбора подходящего партнера как устроить так, что вы будете успешно любить друг друга? Подобная процедура выбора партнера основывается на самотоваризации: через интернет-службы или свадебные агентства каждый потенциальный партнер показывает себя в качестве товара, описывая свои качества и прилагая фотографии. В рамках этой модели если мы женимся сейчас, то это все больше и больше служит новой нормализации насилия, которое нам причиняет любовь и которое так точно отражается в баскском слове, обозначающем момент, когда человек влюбляется: «maitemindu», что означает «быть раненным любовью». Поэтому оказаться в позиции любящего жестоко, даже травматично. Известные строки У. Б. Йейтса о любви описывают одно из самых замкнутых, зациклившихся состояний, которые можно себе представить:

Владей небесной я парчойИз золота и серебра,Рассветной и ночной парчойИз дымки, мглы и серебра —Перед тобой бы расстелил.Но у меня – одни мечты;Свои мечты я расстелил,Не растопчи мои мечты…[56]

Другими словами, как говорил французский философ и писатель Жиль Делёз, «si vous etes pris dans le rêve de l’autre, vous êtes foutu!» («если вы захвачены мечтой другого, вам хана!») И, конечно же, мы подобным образом захвачены в аутентичном политическом вовлечении. В «Споре факультетов», написанном в середине 1790-х, Иммануил Кант отвечает на простой по формулировке, но трудный вопрос: имеет ли место истинный исторический прогресс? (Кант имел в виду этический прогресс в сфере свободы, а не просто материальное развитие.) Кант заключил, что история запутанна и не позволяет извлечь из себя однозначных выводов: подумайте, например, о том, как двадцатый век принес беспрецедентную демократизацию и благополучие, но также холокост и ГУЛАГ. Тем не менее, Кант заключил, что, хотя нельзя доказать прогресс, можно различить знаки, указывающие на его возможность. Кант воспринял французскую революцию как знак, указывающий на возможность свободы. С ее течением случилось до тех пор немыслимое – целый народ бесстрашно отстоял свою свободу и равенство. Для Канта еще более важным, чем зачастую кровавые события, происходящие на улицах Парижа, был энтузиазм, который эти события вселили в сердца сочувствующих наблюдателей в Европе и даже мире: