Читать книгу "Кудеяр. Вавилонская башня - Феликс Разумовский"

Завершение первого раунда, по мнению Кудеяра, былобездарным. Между тем у него – что редко бывало – успел созреть план эффектнойконцовки, в духе Гринберга с его самосвалом.

– Есть! – Скудин чётко развернулся и строевым, навсю ступню, шагом подался из кабинета. Тут надо напомнить читателю, что весилон немножко за центнер, причём каждым граммом этого центнера владел по своемуусмотрению. Мог скользнуть тенью – не увидишь и не услышишь. А мог… и вот так.ТАК. ТАК! …Скорбно задрожал хрусталь в серванте, запела под потолком люстра, ав недрах института наверняка забеспокоились сверхчувствительные сейсмографы…Причём всё по уставу. Не придерёшься.

– Я весёлый, но голодный и злой, – входя к себе вбункер, переврал он Газманова. – Боря!

У подбежавшего Капустина на лице, наоборот, отражалась всямировая скорбь. Какой-то доброжелатель нынче утром засмеял его с потрохами,сообщив бедолаге, что его прозвище следовало произносить не «Монохорд», асовсем даже «Монорхид», и Борька ещё не успел этого переварить.

– Боренька, про академика Опарышева слыхал?

– Это про ту гниду в кабинете? – неполиткорректноосведомился Капустин. И вдруг возликовал, не иначе заразившись кровожаднымвесельем Ивана: – Что, командир, пластидом его? Граммчиков эдак стопятьдесят?..[9] Или как?..

– Экий ты у нас гуманный стал, – усмехнулся Иван.И показал разом все зубы: – Без выдумки порываешься работать, без рашпиля, безплоскогубцев… Не-ет, ты мне лучше всё как есть про эту сволочь разузнай. Гдеоная сволочь родилась, как училась, как женилась. Что жрёт, что пьёт, как срёт…Ну не мне тебя учить, Боренька. Сделаешь?

Капустин кивнул, потёр ладони и заулыбался. Можно было несомневаться: он нароет про Опарышева такой неприукрашенной правды, что тому всамом деле пластид мёдом покажется. Раздобудем на него и рашпиль, и плоскогубцы.Ну в самом деле, сколько можно, чтобы всякие гниды хороших людей гнобили?..

Врёшь, не возьмёшь! Найдётся сила на их силу! А на всякуюхитрую гайку – и винт с резьбой!

Катакомбная академия

У Кнопика, двор-терьера профессора Звягинцева, была теперьне жизнь, а малина. А то!.. Хозяин оставил пагубную привычку куда-то исчезатьни свет ни заря и появляться лишь к вечеру. Теперь он целыми днями сидел дома.И, понятное дело, выгуливал пёсика раза в три чаще обычного. Откуда было знатькобельку, что такое добровольно-принудительный отпуск без содержания?.. Онтолько понимал, что в жизни произошли перемены. И, естественно, к лучшему. Аещё к хозяину почти ежедневно приходили гости, добрые знакомые Кнопика, и,случалось, они отправлялись на прогулку все вместе…

Но об этом чуть позже.

Однажды утром, когда Звягинцев только-только привёл Кнопикас ритуального променада, профессору позвонили из Америки. Кто? Ну конечно же…

– Здорово, Изя!.. – чуть не до слёз обрадовалсяЛев Поликарпович. Одной рукой он держал трубку, другой снимал с терьераошейник. – Да ничего, спасибо, живём – хлеб жуём… Ты-то как?

Рассказывать Шихману о передрягах в «Гипертехе» у негоособого желания не было. Впрочем, тут же выяснилось, что и в благополучнойАмерике бардака было не меньше.

– А никак! Расслабляюсь, – довольно-таки злоответствовал Ицхок-Хаим Гершкович. – Хотел было опять к вам приехать… ноне с этой же идиоткой Сарой и гомиком Питером! – Шихман фыркнул так, чтоЗвягинцев мог оценить всю силу его омерзения. Было слышно, как за океаномплеснулась вода в джакузи. – Я тебе как-нибудь расскажу на досуге, как этидвое вошли в большую науку… Вернее, кто и как вошёл в Сару Розенблюм… и сколькодерьма вышло из Питера О’Нила. В общем, как ни уговаривали, в эту комиссию я ниногой. Ваши аномальные поля как-нибудь обойдутся без нас. Чудес, к словусказать, и здесь хватает…

Лев Поликарпович насторожил уши.

– Я тут был в Иллинойсе по приглашению тамошнегоуниверситета, так у них такое, – продолжал Шихман. Видимо, «не телефонных»разговоров он в принципе не признавал. – Не знаю, как у вас, а там всезаконы физики раком встали. Какой Максвелл, какой Фарадей, какое что! Ни хренапонятного. Короче, Лева, всё катится к черту, грядёт конец света. И свернетсянебо в свиток, и погаснет солнце, и луна станет цветом, как власяница. А винойтому коммунисты, говнюки из Белого дома и ученые мудозвоны типа Пита О’Нила…Ладно, рад был тебя слышать. Позвоню на днях.

Чувствовалось, что настроение у без пяти минут нобелевскоголауреата было не очень.

– Счастливо, Изя, – задумчиво проговорил Звягинцевв трубку, уже попискивавшую гудками отбоя, покачал головой и строго одёрнулКнопика, стремившегося на кухню, к миске. – Куда? А лапы мыть?..

Скоро к Льву Поликарповичу должны были прийти его молодыесотрудники. Так же как их руководитель, обвинённые во всех бедах «Гипертеха» иотправленные вместе с ним в бессрочное автономное плавание. Звягинцев поначалудаже задумывался: почему Опарышев выпер всю его лабораторию в отпуск, вместотого чтобы взять да чохом уволить?.. И через некоторое время, как емупоказалось, понял причину.

В ситуации вроде теперешней увольнение было бы делобесповоротное. А стало быть, как на Руси принято, чреватое разрываниемтельняшек и битьём тарелок. О головы. И, понятно, Опарышев на такое подписыватьсяне желал, а то мало ли чем в итоге может кончиться. Между тем человек в отпускебез содержания как бы балансирует на одной ноге, пребывая в неустойчивомравновесии. Может, всё-таки простят, может, примут обратно? А если с повиннойголовой явиться, вдруг смилостивятся? Допустят заново к любимой работе?.. «Авот тут-то я им новую тему подкину. Самую скучную и рутинную. Уж мой новыйзамдиректора по науке, Кадлец, что-нибудь да присоветует…»

И откуда было знать высокому начальству, что дома упрофессора Звягинцева с недавних пор обосновался новый компьютер взаменпогубленного неведомым вирусом. И был, пожалуй, даже мощней казённоголабораторного. Его приволок в дом ко Льву Поликарповичу загадочно ухмыляющийсяГринберг. Данные и программы, которые было строжайше запрещено выносить заинститутские стены, несколько позже доставил лично замдиректора по режиму, ИванСтепанович Скудин, профессорский тесть. Явился и без лишних слов вытащил из-запазухи толстую пачку лазерных дисков. «Вот. Осваивайте». А ещё через сутки накухне у Звягинцева сидела в полном составе вся тридцать пятая лаборатория: «Нучто, шеф, приступаем?..»

Десяток с лишним лет назад, когда в стране шли полным ходомреформы и учёным было натурально нечего кушать, Лев Поликарпович нередкозамещал коллег и знакомых, работавших в различных питерских вузах и вовсю«халтуривших» в более денежных фирмах. Однажды он пришёл в Политех[10]несколько раньше времени. В аудитории ещё не кончилась предыдущая лекция, и онзаглянул послушать – просто из интереса, как нынче физику студентам читают. Кего удивлению, оказалось, что с кафедры велись речи вовсе не о кинетическойэнергии и не об упругом соударении тел. Лектор производил форменный «разборполётов», подводя итог выступлениям на недавнем заседании студенческогонаучного общества – СНО, весьма модного в те времена. Вернее, всё вниманиефизика было посвящено одному конкретному докладу, сделанному каким-то АльбертомГоловкиным. «Вы посмотрите только на этого сноба! – кричал лектор, иЗвягинцев даже огляделся, ожидая увидеть провинившегося выставленным на лобноеместо. – Это же надо иметь подобное пренебрежение к работе своих же товарищей!Они, между прочим, под дождём и в грязи эту установку монтировали, плёнкипроявляли, а потом за электронными микроскопами слепли…» Тут Звягинцевусделалось интересно, он пропустил мимо ушей чисто нашенский сомнительный пафосгрязи под дождём и безвременно испорченного зрения и стал слушать. Скорооказалось, что хоздоговорная работа была посвящена расползанию железнодорожнойнасыпи под нагрузкой от поездов, идущих по рельсам. Пресловутые студенты,мокнувшие в грязи, работали «за зачёт». Научным руководителем являлся самлектор. А криминал студента Головкина состоял в том, что он указал – и, помнению Льва Поликарповича, вполне основательно – на бессмысленность данных,выдаваемых установкой в её нынешнем виде. Начиная с того, что измерения производилисьсовсем не по тем осям, вдоль которых внутри насыпи происходило движение. Такчто можно было и не портить глаза, расшифровывая крохотные кадрики киноплёнки,на которых помех было к тому же существенно больше, чем информации…