Читать книгу "Непобедимое солнце. Книга 2 - Виктор Пелевин"

– Да, – сказала я, – это логично. Но где-нибудь она сохранилась? Та музыка, которую слушали каждый день в Риме?

– Сохранилась, – ответила Со. – Практически в нетронутом виде. Это тарантелла. Только сейчас ее играют на чем попало, а тогда были флейты, тамбурины и скабеллы. Ну, или бубны с кастаньетами, почти то же самое.

– Тарантелла?

– Это от слова «тарантул». Считалось, что такой музыкой можно лечить от его укуса. Это очень древняя вера и очень старая оргиастическая практика, восходящая к мистериям Диониса. Вакхическим культам и так далее. Их запрещали еще в Риме. Но почти так же эта музыка звучала и до Рима… Ты ее слышала в пещере, когда мы говорили с Фрэнком. Древние духи знают эти созвучия.

Я вспомнила – действительно, в турецкой пещере играл какой-то легкий итальянский фолк. Тогда это показалось мне странным, но я решила, что такая музыка нужна для гипноза.

– Давай я тебе поставлю, – сказала Со.

Она повозилась со своим телефоном, и на экранчике мультимедийной системы появилась картинка: две раковины со вставленными в них синими самоцветами, почти как глаза. «Il Canto della Sirena», прочла я. Вполне антично.

Из колонок полилась музыка – милая и трогательная.

– Вот типичный пример, – сказала Со. – Tarantella del gargano. Ей не удивились бы в Риме времен Каракаллы. И даже, думаю, в Греции Александра. Поразились бы только тому, как необычно соединены фрагменты знакомых мелодий. И не узнали бы язык, на котором поют. Античная музыка ближе, чем нам кажется – она спрятана прямо в нашей.

– Мне нравится, – сказала я.

– Мне тоже. Но если ты будешь долго слушать тарантеллу, ты ощутишь такую… Как бы выразиться, вековую усталость. Это настолько старая музыка, что она натерла мировой душе ушные мозоли тысячи лет назад. И поэтому людям приходится придумывать новые вариации. Но от исходных созвучий мы не уходим все равно… Вот смотри…

На экране появился фрачник со скрипкой, стоящий на неоновом слове «Beethoven».

Заиграла скрипка, и я с удивлением узнала ту же… Ну нет, не ту же мелодию, она отличалась – но это была та же энергия, расфасованная в другие звуковые пакеты.

– Что это? – спросила я.

– Третья часть «Крейцеровой Сонаты» Бетховена. Чистейшая тарантелла. Ты раньше не слышала «Крейцерову сонату»?

– Слышала про нее, – ответила я. – Это повесть Толстого.

– Правильно, – улыбнулась Со. – Еще и повесть Толстого. Ты читала?

Я отрицательно покачала головой.

– Она о воздержании, – сказала Со. – О том, что женщина – это зло, открытые платья провоцируют мужчину и так далее. Обычная патриархальная истерика. Герой убивает жену, изменившую ему со скрипачом, с которым она играла «Крейцерову сонату». Оправдание домашнего насилия и все такое. Но обрати внимание, что к измене приводят не какие-то там прелюдии Шопена, а именно совместное исполнение древнего вакхического гимна. Можно сказать, участие в мистерии Диониса. Толстой мог бы назвать свою повесть «Вакханалия», смысл был бы тем же – или еще точнее. Вот это и есть «музыка как воспоминание души», только не о «небесной родине», как полагали Платон и Шопенгауэр, а о древнем земном опыте. Лев Толстой – гений. Даже когда он хотел сочинить реакционную политическую агитку, он говорил высокую и таинственную правду. Понимаешь, да?

Я спросила, откуда она знает так много про античную музыку, но она только загадочно улыбнулась. Я допускала, что она просто придумывает все это сама. Но вот я такое выдумать вряд ли сумела бы.

Однажды я задала ей сильно мучивший меня вопрос.

– Элагабал был жрец. Священнослужитель, причем самый высший. И очень серьезно к этому относился – считал свое жречество даже важнее императорских обязанностей. Но при этом он был настоящий распутник. Прелюбодей. Как такое может быть?

– Это удивляет нас, – ответила Со, – потому что мы наследуем уникальной скопческой религии, во всяком случае в культурном смысле. А в России на это вдобавок накладываются обязательные для ее населения воровские понятия. Но жизнь сама по себе и есть непрерывное прелюбодеяние в самом прямом значении слова. Это тот движок, на котором работает человеческий мозг. Даже чтобы пошевелить пальцем, человек должен возбудиться и поддаться искушению в ожидании награды. Ограничивать прелюбодеяние, чтобы потом выдавать на него разрешения – этот самый выгодный бизнес на свете…

– А можно пример такого бизнеса?

– Его хорошо наладили, например, католики. А в России даже это делали как бы из-под полы. И делали бы дальше, просто к попам уже никто не ходит за разрешением на блуд… Думаю, что в сегодняшних условиях выпуск платных индульгенций для ЛГБТ могли бы наладить ваши воры. Ну или полиция вместе с ворами.

– И что они продавали бы? Как выглядел бы продукт?

Со задумалась.

– Ну типа такой проездной на пять поездок «пять раз не этот самый». Купил и радуйся. А потом новый купишь.

– А как будут контролировать?

– Наверно, сделают приложение для мобильного. Contact tracing и все такое. Это целый огромный новый рынок…

Мне не захотелось углубляться в тему дальше.

– Значит, Элагабал не был распутником? – спросила я.

– Элагабал, я бы сказала, был древним баптистом.

– В каком смысле?

– Он полагал, что бог есть любовь. В том смысле, что бог выбрал для себя наилучшее – разделиться на два полярных начала, сливающихся в любви с искрами и треском… – она засмеялась. – Вот это бедный мальчик и пытался воплотить в себе самом. Вообще говоря, все римские принцепсы стремились уподобиться какому-нибудь божеству. Кроме Марка Аврелия, который больше всего ценил опиумную настойку и литературные штудии. Его надо читать примерно как Филипа Дика, только помня, что Дик писал под кислотой, а Марк – под черной. Он и помер-то, когда врачи отняли у него опиум…

Она часто вспоминала Марка Аврелия, упоминая его так, словно он был старым знакомым. По ее словам, император верил в перевоплощения. Или допускал их возможность.

– Ты веришь в реинкарнации? – спросила она.

– Не знаю, – ответила я. – Непонятно, что здесь имеется в виду. Может быть, это просто метафора. Вот мы растем, потом старимся – мы же меняемся? Каждый день происходит нечто такое, что можно назвать перерождением.

– Я говорю про переход из одной жизни в другую, – сказала она.

Я пожала плечами.

– Мы все время разные. Какое наше «я» перевоплотится? Какое из настроений? То, в котором мы умрем? Но люди обычно умирают в очень плохом настроении… Если бы они такими перевоплощались, это был бы ужас.

– Я думаю, – сказала Со, – что здесь имеется в виду другое.

– Что?

– В людях на самом деле мало индивидуального. Они видят одинаково, слышат одинаково, чувствуют одинаково. Быть человеком означает просто иметь человеческие органы чувств и создаваемый ими опыт. Этот опыт стандартен по своей сути – между людьми, когда они ни о чем не думают, нет никакой разницы… Когда они смотрят сериалы, ее тоже не слишком много.