Читать книгу "Соло на ундервуде. Соло на IBM - Сергей Довлатов"

– Где курсант Солоухин?

Появился заспанный Володя Солоухин.

– Солоухин, – крикнули генералы, – есть у тебя заветное желание?

Курсант, подумав, выговорил:

– Да я вот тут стихи пишу… Хотелось бы их где-то напечатать. Через три недели была опубликована его первая книга – «Дождь в степи».

Шемякина я знал еще по Ленинграду. Через десять лет мы повстречались в Америке. Шемякин говорит:

– Какой же вы огромный!

Я ответил:

– Охотно меняю свой рост на ваши заработки…

Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружеской компании. Рассказал о нашей встрече:

«…Я говорю – какой же вы огромный! А Довлатов говорит – охотно меняю свой рост на ваш…(Шемякин помедлил)…талант!»

В общем, мало того, что Шемякин – замечательный художник. Он еще и талантливый редактор…

Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Федоровна спросила:

– У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?

Наверно, я должен был ответить – у вас. Но я сказал:

– У Риты Ковалевой.

– Что за Ковалева?

– Райт.

– Переводчица Фолкнера, что ли?

– Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.

– Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?

– Без всякого сомнения.

Панова задумалась и говорит:

– Как это страшно!..

Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами. Гор Видал заметил:

– Романы Курта страшно проигрывают в оригинале…

Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить.

Раздался выкрик из толпы:

– Здесь похоронены не только евреи!

– Да, верно, – ответил Некрасов, – верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи…

У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал:

– Горизонталь – это жизнь. Вертикаль – это Бог. В точке пересечения – я, Шекспир и Леонардо!..

Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил:

– Похоже, что так оно и есть…

Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному:

– Распишись и ты. А еще лучше – изобрази что-нибудь. Только на двери.

– Почему же на двери?

– Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу…

Спивакова долго ущемляли в качестве еврея. Красивая фамилия не спасала его от антисемитизма. Ему не давали звания. С трудом выпускали на гастроли. Доставляли ему всяческие неприятности.

Наконец Спиваков добился гастрольной поездки в Америку. Прилетел в Нью-Йорк. Приехал в Карнеги-Холл.

У входа стояли ребята из Лиги защиты евреев. Над их головами висел транспарант:

«Агент КГБ – убирайся вон!»

И еще:

«Все на борьбу за права советских евреев!»

Начался концерт. В музыканта полетели банки с краской. Его сорочка была в алых пятнах.

Спиваков мужественно играл до конца. Ночью он позвонил Соломону Волкову. Волков говорит:

– Может после всего этого тебе дадут «Заслуженного артиста»?

Спиваков ответил:

– Пусть дадут хотя бы «заслуженного мастера спорта».

У дирижера Кондрашина возникали порой трения с государством. Как-то не выпускали его за границу. Мотивировали это тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, ходил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский говорит:

– У вас больное сердце.

– Ничего, – отвечает Кондрашин, там хорошие врачи.

– А если все же что-нибудь произойдет? Знаете, во сколько это обойдется?

– Что обойдется?

– Транспортировка.

– Транспортировка чего?

– Вашего трупа…

Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался большим успехом. Был по-человечески счастлив. Умер в 1981 году от разрыва сердца. Похоронен недалеко от Амстердама.

Его первая, советская, жена говорила знакомым в Москве:

– Будь он поумнее, все могло бы кончиться иначе. Лежал бы на Новодевичьем. Все бы ему завидовали.

Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски. Хемингуэй спросил:

– Вы говорите по-английски?

Хачатурян ответил:

– Немного.

– Как и все мы, – сказал Хемингуэй.

Через некоторое время жена Хемингуэя спросила:

– Как вам далось английское произношение?

Хачатурян ответил:

– У меня приличный слух…

Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым:

– В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый – это так, дань формализму…

Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!..

Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым.

Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были – за. Один Якобсон был – против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим.

Наконец коллеги сказали:

– Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.

– Ну и что? – удивился Якобсон. – Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!

В Анн-Арборе состоялся форум русской культуры. Организовал его незадолго до смерти издатель Карл Проффер. Ему удалось залучить на этот форум Михаила Барышникова.

Русскую культуру вместе с Барышниковым представляли шесть человек. Бродский – поэзию. Соколов и Алешковский – прозу. Мирецкий – живопись. Я, как это ни обидно, – журналистику.

Зал на две тысячи человек был переполнен. Зрители разглядывали Барышникова. Каждое его слово вызывало гром аплодисментов. Остальные помалкивали. Даже Бродский оказался в тени.