Читать книгу "Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря - Мэри Рено"

– Очень хорошо. Давай посетим Трезен и проверим, как там мальчик. Тогда никто не сумеет одурачить нас.

Она вновь повторила, что может поехать и одна, сказала, что никому не будет обузой.

– Безусловно, – ответил я. – Если не будешь ссориться с Ипполитом. Теперь он хозяин там во всем, кроме имени, и ты станешь его гостьей. Со всеми жалобами ты будешь обращаться ко мне.

Чтобы известить о нашем приезде, я отправил гонца через Истм – однако дороги испортились, он свалился в овраг, потом его выхаживали невежественные селяне, а посему посланник наш добрался до Трезена, уже когда мы сами пустились в путь.

После болезни Акаманта афинские жрецы прочли знамения и сказали, что виной всему проклятие паллантидов, павших уже столько лет назад в войне с отцом. На мой взгляд, они просто ревновали к Эпидавру. Но чтобы успокоить народ и умилостивить эриний, если они успели прогневаться, я известил всех, что увожу свой кровный грех из Афин и вернусь назад очищенным.

Началось осеннее путешествие, медленное и скучное. Скользкую дорогу то и дело перекрывали осыпи, сошедшие со склонов. Кожаные занавеси женских носилок не могли спрятать Федру от докучливого дождя. Тело мое коченело, я опасался, что Федра не переживет дороги через Истм. Однако она держалась бодро, ела хорошо, а выглядела еще лучше, хотя все служанки ее простудились.

Мы свернули с прибрежной дороги, чтобы остановиться в Эпидавре. Замкнутая холмами долина подобно блюду собирала моросящий дождь. Слуга в доме для гостей растирал меня полотенцем; пахло сосновой смолой, и я разглядывал уходящую к зеленой бухте извивающуюся равнину, разукрашенную красками осени. Двери в домах, предназначенных для больных, были закрыты, по соломе текло, на деревянных стенах проступали влажные пятна. Желтые березы вместе с каплями стряхивали листья в ручей, гремевший камнями ниже открытых затворов. Травы клонили спелые колоски к лужам. Печальное зрелище, скажете вы. И все же оно приносило покой, душа с облегчением ощущала, что следует миропорядку вместе с богами и временами года. Мне хотелось отослать всех, сесть на пороге одной из хижин под соломенной крышей и смотреть, как пролетают короткие ливни, слушать ручей и неспешно ждать, пока позднее солнце проберется сквозь чащу ветвей к горизонту. Я хотел вдыхать влажный запах вечерней земли, слышать пересвист черных дроздов, смотреть, как бегает по траве трясогузка.

Мы явились почти нежданными, но врачеватели привыкли спешить и действовали быстро и точно. Если бы я начал кричать: «Помогите! Умираю!» – ничто бы, наверно, не переменилось. Скоро явился сам царь-жрец асклепиадов, любезный и оживленный, но вместе с тем углубленный в себя. Так подобает тому, кто взял на себя тайны больных, принес обет этому богу, даже являясь царем. Он был моложе меня и проще одет; скорее жрец, нежели царь, готовый на службе бога своими руками помогать больным. Священное царство его не нуждалось в войнах и в добыче; им хватало пожертвований. Я спросил об Акаманте, он ответил, что мальчик сегодня здесь, но не стоит будить его после лечения и выводить под дождь. Ответ звучал вполне любезно, но слова его были словами царя. Я не стал спорить; не хотелось нарушать здешний покой.

Поскольку Федра отправилась в такую даль ради встречи с мальчиком, я опасался, что она поднимет шум, но она только нетерпеливо сказала, что, раз оставаться незачем, лучше бы нам поторопиться и завершить путешествие.

По пути дождь прекратился, воздух сделался мягким и свежим; впрочем, как мне кажется, в Эпидавре он был слаще. Оглянувшись назад в своей колеснице на повороте дороги, я услышал дружный хор посвященных богу петушков: птицы света приветствовали солнце.

К вечеру мы добрались до Трезена. Дом уже спрятала тень лесистой горы, кроваво-красные полосы заката протянулись по всему небу, бросая отблески на острова; море отливало бледной голубизной. Впереди на дороге горел золотой факел, развевались султаны и гривы и серебрилась голова: сын ехал навстречу мне.

Мы встретились в сумерки. Он прибыл с подобающей пышностью, и колесничий держал коней, пока, отбросив требования сана, он сошел вниз и стал у моего колеса. В тени глаза его казались черными. Он протянул мне руку, помогая спуститься, и я встретил их взгляд; тьма прикоснулась ко мне, словно ночь опустила на дворец свою руку. Так смотрит воин, вышедший на последний безнадежный бой… Откуда же в этих глазах столько сочувствия? На меня глядела сама судьба. И было похоже, что он позволил мне увидеть это против собственной воли, как смертельную рану; сын словно бы еще надеялся на мою помощь и знал, что ее не будет.

Дорога и холод утомили меня, я мечтал о горячей ванне, сладком и пряном вине и доброй теплой постели. Дух мой, только что ощущавший покой, сразу оледенел. Я вспомнил бегство его из Афин, это странное всенощное бдение. И решил, что причиной всему является внимание к женским мистериям. Что хорошего могут сулить они мужу? Только скверные сны и болезненные мечтания. Надо было развеять тревогу, и я приветствовал его какой-то шуткой о путешествии.

Ужас и скорбь оставили его лицо, Ипполит улыбнулся – так прикрывают плащом кровь, стыдясь обнаружить ее. Потом он подошел к носилкам Федры и поклонился, однако, отвечая, она приоткрыла окно буквально на ширину ладони. Я почувствовал недовольство: ей надлежало не забывать про манеры, перед ней был наследник царя Питфея и мой сын. Скверное начало.

Глава 21

Козье копыто или натиск дождя могут сдвинуть камешек с горы. И сперва, пока он только начинает катиться вниз, его может остановить рука ребенка. Но потом он начинает прыгать все быстрее и в конце концов отскакивает от утеса, как стрела Аполлона, и может пробить даже защищенный шлемом череп.

Так быстро настал конец. Или это просто кажется мне теперь. Ведь время в Трезене шло, дни сменяли друг друга, и впереди у нас был целый год. Туман прикрывал горные дубравы и уползал из них. Сухие дубовые листья легли на землю, предупреждая своим шорохом оленя о крадущемся охотнике. Дождь увлажнял сбитые ветром груды опавшей листвы, темной звериной шкурой прилипавшие к пахнувшей дымом земле.

Как старинный корабль на берегу, рассыпалась жизнь Питфея. Ставшие молочно-белыми глаза его видели только движущиеся тени, и разум тоже. Он любил, чтобы мать моя сидела рядом, однако то и дело путал ее с какой-то служанкой, давным-давно взятой им на войне. Он велел ей петь, и, желая порадовать отца, мать захотела узнать у стариков песни, которые могла знать эта девица, однако никто уже не помнил даже ее имени. Последний раз царя в Трезене хоронили шестьдесят лет назад, и, когда дойдет до похорон, никто не сумеет сказать о принятых прежде обычаях. Должно быть, завершение этой великой жизни заставляет казаться странным сам солнечный свет, думал я. Так бывает, когда перед грозой далекие острова вдруг становятся близкими.

Мать моя проводила в покоях деда весь день, спускаясь только ради домашних дел, обрядов или чтобы отдохнуть немного. Поэтому она не следила за нами, и если паутины или птичий крик открывали ей знаки приближающейся смерти, не находила в них ничего удивительного.