Читать книгу "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

В Историческом музее, так же как и в Шереметевском переулке, отца встретили с распростертыми объятиями, но начались мытарства с пропиской, хотя бы временной. Несмотря на упорные хлопоты музея, дело не двигалось с мертвой точки, превращаясь в сплошное мучительство. 18/II-1944 года отец пишет: «Настроение в общем неважное из-за неизвестности, не придется ли мне опять смываться в Тарусу».

В ноябре 1944 года я наконец не выдержала: отпросилась на своих двух службах, с большим трудом добыла пропуск в город Ржев, куда никак нельзя было попасть иначе, как через Москву, и направилась на станцию. Там я села в поезд, идущий на запад, и благополучно доехала до Арзамаса, где меня ждала неудача. В вагоне появился заградительный отряд. Стали проверять документы и, при виде моего временного удостоверения личности, выданного на основании § 39 о паспортах, предложили мне покинуть вагон и проследовать в помещение охраны, из окон которого я увидела, как мой поезд отошел на Москву, оставляя меня в Арзамасе. До вечера я просидела под неусыпным наблюдением милиции. Наконец меня подвели к отходящему на восток поезду, всадили в вагон и направили к месту жительства.

Прибыв в Поляны, я проявила упорство, граничащее с безрассудством: я вновь села в идущий на Москву поезд и на этот раз благополучно миновала «Сциллу и Харибду» — Арзамас и Куровскую, то есть станции, где оперировали заградительные отряды.

В Москве я остановилась у Наточки Оболенской, которая, связав свою судьбу с уроженцем вятских краев Иваном Викторовичем Захватаевым, взяла свою девичью фамилию — Штер. Наточка писала мне в Поляны: «По приезде из Тарусы твой отец был у меня. Он ничуть не изменился ни физически, ни морально». Придя к Шереметевым, я в этом воочию убедилась. Но когда, в момент нашей встречи, на его глазах блеснули слезы, я поняла, что мера его долготерпения исчерпана и нервы минутами сдают. (В данном случае отец был, кроме всего прочего, взволнован моим, вызванным арзамасской эпопеей, трехдневным опозданием и сомневался в моем благополучии.)

Не буду пересказывать наших разговоров — темой их было все пережитое нами обоими за последние годы и, следовательно, уже описанное мною на предыдущих страницах.

20/XI-1944 года, после того как узнал о моем благополучном возвращении, отец пишет: «Надо признать, что твой приезд удался на славу, но то, что он осуществился, выходит за рамки всяких логических предвидений».

Теперь несколько слов о квартирных условиях на улице Грановского (бывший Шереметевский переулок). Вскоре после трагической гибели Ольги Геннадиевны скончалась и ее мать Наталья Александровна Чубарова. Квартира была уплотнена чужими людьми. Каждый метр площади был на счету. Для отца при помощи двух больших киотов, памятных мне еще с детства, так как они занимали полстены в доме у Сухаревой башни, от одной из комнат была отделена полутемная каморка, в которой поместились походная кровать, письменный стол, кресло и комод, одновременно служивший постаментом для генеалогических карточек.

В этой каморке отец прожил последние десять лет своей жизни с тем благородным стоицизмом, который составлял одну из отличительных черт его характера. Убожество жилплощади, которое вполне соответствовало условиям московской жизни и никого не удивляло, компенсировалось прекрасным отношением детей Шереметевых. Особенно близка отцу была вторая дочь Ольги Геннадиевны Ольга, неослабная забота которой скрашивала последние годы его жизни.

Ольга Борисовна была замужем за человеком значительно старше ее, кадровым военным, племянником известного астронома, Михаилом Дмитриевичем Бредихиным. Детей у Ольги Борисовны не было, и вся ее жизнь оказалась посвященной заботам о населявших квартиру престарелых людях: тут же, в бывшей столовой, жили сестра бабушки Чубаровой тетя Соня Лютер и Ольга Николаевна Чижова, свекровь младшей сестры Лизы. Взоры всей этой «богадельни» были устремлены на Ольгу Борисовну, которая управляла своими подопечными с большим уменьем, никогда не теряя ровного настроения и элегантного вида. Что касается ее отношения к моему отцу, то, как мне кажется, в нем превалировало не чувство долга, а взаимная искренняя привязанность.

«Дети» Шереметевы унаследовали от своего отца Бориса Борисовича высокий рост и благородную осанку. Младший — Сергей — к великому огорчению своей матери, никак не преуспевал в ученье, но зато стал известным спортсменом и получил звание мастера спорта по гребле. Старшая из дочерей, Наталья, с присущей ей шереметевской музыкальностью, специализировалась в игре на гуслях и вошла в состав известного струнного оркестра.

Наиболее тяжело сложилась жизнь младшей дочери, Лизы. Работая чертежницей, она в юном возрасте вышла замуж за своего сослуживца С.С.Чижова. Наступил 1937 год, и Лиза нежданно-негаданно оказалась арестованной и отправленной на десять лет в дальневосточные лагеря. Естественным образом возникает вопрос: «За что?» — но на него трудно ответить. (В 1955 году, то есть восемнадцать лет спустя, Елизавета Борисовна Чижова получила извещение о том, что дело ее пересмотрено и приговор отменен за отсутствием состава преступления.)

Вскоре после ареста жены Чижов умер от туберкулеза легких. На третьем году пребывания в лагерях Лиза сообщила матери и сестрам, что у нее родился сын. Приведенная этой вестью в некоторое смятение чувств, Ольга Геннадиевна попыталась внушить моему отцу, что Лиза стала жертвой грубого насилия (как будто женщины, поставленные в условия лагеря, нуждаются в каких-то оправданиях!). Откровенно говоря, отец не очень поверил этой версии.

Если я, по причине своей болезни, провела в заключении лишь около шести лет, то Лиза полностью отсидела свои десять, плюс один год «по директиве». В 1948 году, когда все сроки истекли, решили, что она, по пути из Сибири, остановится в Вятских Полянах и попытается там обосноваться. В назначенный день я встретила на станции незнакомую мне высокую женщину (я видела Лизу совсем маленькой) и семилетнего мальчика с белокурыми вьющимися волосами и темными глазами. В то время я была уже обладательницей очень маленькой, но отдельной комнаты при канцелярии больницы и могла привезти туда гостей.

Сначала все складывалось более или менее удачно. Лиза в лагере работала операционной сестрой, и была возможность устроить ее на место. Через неделю нам удалось найти подходящую комнату, куда Лиза и переехала. Неожиданное и весьма неприятное произошло, когда она пошла прописываться в милицию. Увидев ее паспорт с § 39, ей предложили в течение 24 часов покинуть Вятские Поляны. В связи с индустриальным строительством наш город, якобы, стал «режимным». «Старых репрессированных мы уже знаем и с ними миримся, а новых не прописываем, — сказали ей, — и потому, чтобы завтра вас здесь не было!»

Лиза прибежала ко мне с расширенными от ужаса глазами, но делать было нечего. Оставив у меня вещи, Лиза отвезла мальчика в Москву, к теткам, и поехала искать пристанища в город Крапивну Тульской области. Там тоже ничего не вышло, и только благодаря ее дефицитной специальности чертежника-конструктора Лизе в конце концов удалось получить место в «Гидроэнергопроекте», то есть в ведомстве, строящем гидростанции, и она уехала на периферию. Реабилитация застала ее в Башкирской республике; она работала на постройке плотины через реку Уфу. Теперь она живет со своим сыном в Шереметевском переулке, в той самой каморке, которая освободилась после смерти моего отца.