Читать книгу "История Франции. С древнейших времен до Версальского договора - Уильям Стирнс Дэвис"

Президент Пуанкаре вернулся в Париж 29 июля. А 1 августа положение стало таким отчаянным, что кабинет и президент отдали приказ о мобилизации всех войск республики. В этот же день кайзер официально объявил войну царю. Затем, 2 августа, Германия предъявила Бельгии свое знаменитое требование пропустить немецкие войска через ее территорию во Францию, угрожая, что в случае отказа объявит Бельгии войну. И 3 августа, после того как Вивиани наотрез отказался предоставить доказательства нейтралитета, оскорблявшие достоинство Франции, Германия объявила Франции войну. А 4 августа Британия объявила войну Германии после того, как был разорван бельгийский «клочок бумаги»[326].

После этого военный вопрос перешел из рук дипломатов в руки генералов и адмиралов.

Когда для Франции в 1914 г. началось это испытание огнем, мир, вероятно, смотрел на нее с бо́льшим сомнением, чем на любую другую из главных стран – участниц войны. А сражаться ей надо было не ради утраты или возвращения провинций, требования или уплаты огромной контрибуции, приобретения или потери большой славы и престижа. Было поставлено на кон само право французов существовать как свободный по природе и уважающий себя народ. Это прекрасно поняли французы любого общественного положения от Дюнкерка до Марселя, когда на 10 тысячах деревенских стен забелели маленькие листки – приказ о всеобщей мобилизации. Французский народ выжил после мучений 1870 г. Он снова стал богатым. Он вернул себе часть престижа за границей. Он создал для себя огромную империю в Африке. Но второй раз быть растерзанным Пруссией меньше чем сорок четыре года после первого? Случись такое, жизнь этого народа была бы искалечена и увяла; была бы уничтожена надежда на всякое материальное и моральное благополучие; навсегда настал бы конец честному счастью Франции. В Париже в жаркую и душную первую неделю августа 1914 г. молодые солдаты уходили на войну, а старики смотрели на батальоны, которые мерным шагом шли по улицам под гром «Марсельезы». Рассказывают, что солдаты говорили родителям, а старики друг другу: Англия, конечно, может пережить огромное поражение и остаться процветающей страной, и Россия это может, и Германия тоже, но Франция – нет. Страна может возродиться как феникс один раз, но не два. Так что молодежь Третьей республики шла в бой не ради победы своей нации, а ради ее жизни.

Насколько немцы презирали своих западных соседей-противников, об этом уже было сказано. Это презрение было лишь частью колоссального самообмана и мании величия, которая была главной причиной войны. Но и в лагере союзников и доброжелателей Франции были сомнения и звучали вопросы. Их формулировали вежливо, но невозможно отрицать, что они были. В тот день, когда прусские легионы впервые устремились на Льеж, один английский военный писатель в видной ежедневной лондонской газете успокаивал своих читателей, заверяя их в том, что союзники имеют отличные ресурсы, прекрасную стратегическую позицию и достаточное число солдат. Однако в заключение он искренне написал: «Все это правда, но, конечно, основной вопрос: как поведут себя французские солдаты. Заслужат ли их генералы их доверие и заслужат ли они доверие своих генералов? Если французские пехотинцы смогут сражаться в соответствии со своими лучшими традициями, все будет хорошо».

Нельзя отрицать, что до самого момента мобилизации в общественной жизни Франции были явления, которые радовали пангерманцев и тревожили тех французов, которые особенно горячо любили свою родину. Сорок лет существования Третьей республики действительно были годами материального изобилия. Были не только возмещены все эконо мические потери, понесенные во время войны 1870 г., но и богатство страны увеличено в несколько раз. В 1869 г. общая сумма вкладов и платежей, поступавших в Банк Франции, была равна примерно 12 миллиардам 500 миллионам долларов; в 1911 г. этот показатель был немного меньше 59 миллиардов долларов. В 1907 г. процветающая Франция накопила так много капитала, что порядка 7 миллиардов 250 миллионов долларов было вложено в экономику других стран, а иностранные ценные бумаги приносили своим владельцам-французам не меньше 400 миллионов долларов в год. В 1869 г. на депозитах во французских сберегательных банках было 142 миллиона долларов; в 1911 г. на них было 1 миллиард 125 миллионов 200 тысяч долларов. Национальный кредит был таким хорошим, что, несмотря на огромный государственный долг, правительство могло занимать деньги, обычно под 3 процента или меньше. Все эти высокие показатели свидетельство вали не просто о том, что здоровье французской экономики было крепким, а промышленность и торговля Франции крупными по объему и делились на большое число отраслей. Эти цифры означали, что среди населения страны преобладают процветание, умеренность и ум, а эти черты характера являются большим моральным преимуществом для любого народа.

Однако, несмотря на все только что сказанное, было слишком много причин и для мрачных предчувствий. В материальном отношении таким тревожным признаком был почти не изменявшийся уровень рождаемости. В 1870 г. Франция и Германия были почти равны по количеству населения. В 1914 г. население Франции едва достигало 39 миллионов человек, а население Германии превышало 65 миллионов. Казалось, что в любой длительной войне уже одни эти цифры дадут немцам такое преимущество, которое обеспечит Германии победу, если Британия и Россия не помогут Франции. А французские пессимисты считали, что достаточно большую помощь от союзников получить невозможно. Но это была лишь менее серьезная часть выдвинутых ими обвинений. До самого дня Армагеддона политическая жизнь во Франции казалась безответственной, нестабильной и часто грязной и коррумпированной. Так же, как в Америке, во Франции утверждали, что умнейшие люди страны не идут в политику и не руководят государственными делами. Страсти фанатиков накалились настолько, что казалось, даже угроза великой опасности для нации не сможет их остудить. Когда в июле 1914 г. над страной нависла черная тень австро-сербского кризиса, вначале парижан отвлек от него процесс по громкому делу об убийстве – суд над мадам Кайо (женой бывшего премьер-министра[327]), которая застрелила редактора «Фигаро» господина Кальмета, который особенно зло нападал на ее мужа. Во время этого процесса звучали самые мерзкие оскорбительные замечания. Впечатлительные парижские присяжные оправдали красивую ответчицу. Почти в то же время был открыто убит Жан Жорес, талантливый выдающийся лидер французских социалистов: этим его противники хотели показать, как велика их ненависть к нему. Это были достаточно печальные знаки того, в каком настроении Франция может, начать, подобно Иисусу в Гефсиманском саду, приготовления к своему крестному пути.

Но помимо предположений, что Третья республика так же слаба здоровьем, как Вторая империя, продолжало существовать и сковывало французов недоверие к Франции – печальное наследство 1870 г. Мир слишком охотно вспоминал только о Седане, но забывал про Маренго и Аустерлиц. К тому же он принимал за чистую монету слова немцев, когда те говорили, что французы в лучшем случае успешные владельцы кафе, учителя танцев, портные и актрисы. И что намного хуже, было немало французов, которые так же оценивали характер своего народа. Силу врага они знали, а силу своих собственных душ – нет. В тот день 1 августа 1914 г. в Берлине и Мюнхене звучали возгласы «Ура!», гордые и хвастливые слова и яростные крики: «На Париж!» В Париже и Лионе никто не хвастал, не кричал беспечно «На Берлин!», как в 1870 г. Но если бывают минуты, когда нация собирает и проявляет все силы, заключенные в ее духовной сути, то именно это происходило в те горячие дни мобилизации, когда народ Филиппа Августа и Жанны Дарк, Генриха Наваррского и Тюренна, Дантона и Капрала из Лоди вооружался, заявлял о своем старинном праве на испытание в бою и выходил вперед, чтобы встать между западной цивилизацией и новым Сеннахерибом[328].