Читать книгу "Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский"

Любопытной представляется история отправки в Сибирь землевольца (одного из организаторов первой «Земли и воли», еще 1860-х гг.) Л. Ф. Пантелеева, приговоренного за революционную деятельность к каторжным работам и оказавшегося затем на поселении. Доехав под конвоем двух жандармов до Нижнего Новгорода по железной дороге, далее он с женой и тестем (!) отправился на пароходе. Хотя проезд был оплачен по третьему классу, капитан отвел им каюту 1-го класса. Конвойные жандармы остались на палубе – это же простые солдаты, мужики. В Казани на пароход сел жандармский генерал Слезкин, весьма любезно обошедшийся с подконвойным каторжником. От Перми путешественники отправились на тарантасе, причем один жандарм сидел на козлах, а другой неудобно примостился на облучке, отказываясь сесть поудобнее в просторном тарантасе: он ведь простой солдат, а тут едут баре. В Тобольске, тогдашнем центральном пункте, куда стекались тысячи ссыльных и где они распределялись по местам, Пантелеев пробыл несколько недель; проживая в остроге, в «дворянском» отделении, он, однако, мог ходить на рынок за продуктами. Губернатор А. И. ДеспотЗенович после того, как Пантелеев выбрал место ссылки, распорядился отправить его не на барже, загруженной прочими ссыльными, а на самом пароходе; для этого экспедиция ссыльных отметила в статейном списке 25-летнего Пантелеева «дряхлым»; капитан отказывался брать Пантелеева, ссылаясь на то, что отводящиеся под политических ссыльных все 10 мест уже заняты, и губернатор сам прискакал на пристань, чтобы принудить капитана выполнить распоряжение. Опять-таки каюта была 1-го класса. Путешествие было долгим, и ссыльные пассажиры развлекались картами и самодеятельными концертами. На долгих остановках они свободно уходили довольно далеко от берега. В Томске, одном из центров сибирской ссылки, Пантелеев поселился хотя и в остроге, но не в общем арестантском корпусе, а в квартире смотрителя: «Свою сравнительно небольшую квартиру смотритель разбил на маленькие клетушки и превратил их в номера, которые и сдавал кем-нибудь рекомендованным ему пересылаемым политическим за умеренное вознаграждение, даже не таксированное, а кто что даст при отъезде» (133; 438). Сразу же встретивший его знакомый ссыльный предложил пойти в гости к ссыльным полякам, которые приютили жену Пантелеева (это из острога!). «А что касается местного жандармского начальника Тица, то вот как он себя держал. Он нанимал дом, при котором был большой сад, – нанимал ради сада. Но в другом доме того же хозяина поселился Булгак; у него с утра до ночи было становище легальных и нелегальных поляков (дело было после польского восстания. – Л. Б.). Тогда Тиц перестал выходить в сад, чтобы как-нибудь не столкнуться и не вызвать истории» (133; 439). И наконец Пантелеев, приписанный в Шушенскую (знакомое название?) волость Минусинского уезда, прибыл в Красноярск, где и остался на жительство. За восемь лет ссылки он нажил хорошие деньги, фактически управляя частными золотыми приисками, а затем и сам приобретя два прииска.

Тюремный надзиратель

Революционер-шестидесятник М. Л. Михайлов в те же годы проделал примерно тот же путь. В отличие от Пантелеева, Михайлова везли в ножных кандалах: его приговорили к каторжным работам. Ехал он опять же в собственном возке, хотя и под конвоем: «Когда я садился в возок в Тихвине, ко мне подошла нищая и стала просить. И ямщик, и все стоявшие близко начали останавливать ее, крича: «Разве не видишь? Разве у таких просят? Ты посмотри ему на ноги-то!». Кандалы доставляли множество неприятностей несчастному: останавливаясь в гостиницах по дороге, ему приходилось заворачивать их во что-нибудь, чтобы они не звенели и не привлекали взглядов, особенно в гостиничном ресторане! Зато за Уралом стало легче: там люди были привычнее. Правда, «тяжело и горько» было другое: «Попадались партии ссыльных: скованные по четверо вместе железными наручнями, с заиндевевшими бородами, шли впереди каторжные; без оков, сзади, в жалкой одежонке, в куцых, негреющих казенных полушубках – отправляющиеся на поселение; еще дальше – дровни с бабами, с больными, с детьми, закутанными в разное жалкое тряпье. Солдаты и казаки шли, как пастухи за стадом» (106; 342). Негуманное зрелище, мучительное для народолюбца. Вот если бы конвойные с овчарками и автоматами шли по сторонам стройной колонны, взявшей руки за спину, – это другое дело.

В Тобольске пришлось провести месяц, разумеется, в остроге. «Смотритель, идя со мной, объяснял скороговоркой:

– Вы покамест вдвоем-с, вдвоем-с будете. Один молодой там человек. Тоже-с из дворян. Номеров теперь свободных нет-с. А вот-с, вот-с как партию отправим – вам отдельную можно будет дать-с» ‹…›.

В отведенной мне комнатке, которая была меньше шлиссельбургской, встретил меня мой сожитель…

– Вы меня застали за обедом, – сказал он, – не хотите ли вместе? У него стояли на столе две оловянные тарелки с жирной бараниной и кашей. ‹…› У него тут было и кой-какое хозяйство: маленький самовар, маленький погребец, чемодан, окованный сундучок. ‹…›

Когда все было приведено в некоторый порядок, я спросил Крупского, нельзя ли распорядиться насчет чая. Он прибыл сюда дней за пять до меня и успел уже приноровиться ко всем здешним обычаям.

– Здесь все можно достать, – заметил он, – и вообще ничего, можно еще жить. Тут два человека для прислуги. Василий! – крикнул он, выглядывая в коридор.

– Сейчас, ваше благородие.

И немедленно явился пересыльный Василий Непомнящий, как оказалось потом, удержанный временно в остроге для услуг в дворянском отделении…» (113; 353–355).

Нужно напомнить читателю, что речь идет не о гостинице, а о сибирской тюрьме и об осужденных за стремление к свержению государственного строя. А то, может быть, за услужливостью смотрителя и наличием прислуги, это уже забылось.

Михайлову пришлось пробыть в Тобольске месяц. Впрочем, он не скучал: «В тот же день у меня было еще несколько посетителей… Председатель губернского правления, учитель словесности здешней гимназии, два доктора – это все были лица, с которыми я потом познакомился ближе и которым был обязан многими удобствами, смягчавшими для меня тюремное заключение.

Отдохнув немного, я вздумал немного пройтись по двору… Гулять во дворе позволялось сколько угодно, только не из кандального отделения или, по крайней мере, не в кандалах. Поэтому я обращал на себя особенное внимание всех попадавшихся…

Сожитель мой успел уже близко познакомиться с тюремными порядками…

– Вот это кухня, – говорил он, указывая. – Можно все заказать к обеду, что нужно. Баба тут, кухарка, ходит ко мне. Суп будут вам давать больничный; ну, а жаркое или что там другое лучше заказывать. Она уж все купит. Телятину, рябчиков, что угодно, одним словом. ‹…›

Я отправился назад и встретил своих жандармов. Они зашли потом ко мне и выражали, кажется, неподдельное удовольствие, что видят меня в своем платье и без кандалов. Я поручил кому-нибудь из них зайти ко мне еще раз перед самым отъездом за письмом…