Читать книгу "Датский король - Владимир Корнев"

— Ого! Вот что значит истинный профессионал своего дела! Впрочем, этого следовало ожидать… Ну, не будем отвлекаться. Так или примерно так восхищался и генерал Скуратов-Минин, рассмотрев роскошный сюрприз. Он долго любовался ковром, после чего велел повесить у себя в спальне, что немедленно исполнили. Ночью же обнаружилось нечто, от чего генерал так и не смог уснуть… Я интересно рассказываю или уже скучно стало, «товарищ»?

Арестант медленно перевел восхищенный взгляд с ковра на следователя.

— До чего же увлекающаяся натура у вас, живописцев! А сейчас будет самое увлекательное.

Следователь поднялся из-за стола, отключил электричество. Потухла настольная лампа, погасла тусклая лампочка под потолком, но комната не погрузилась во мрак — источником света стал уникальный ковер. Вернее, портрет на ковре: прямо поверх восточного орнамента, подобно фотографическому негативу, мертвенно серебрилось изображение гроба, в котором, обложенный лилиями и нарциссами, облаченный в парадный мундир, при орденах и муаровых лентах гордо возлежал генерал Скуратов-Минин! Портрет был выразительнейший, можно сказать, зрелище не для слабонервных — багровая звезда ордена Александра Невского зияла кровоточащей раной в груди. Дознаватель резко включил свет, ковер опять приобрел прежний замысловатый орнамент, а слуга закона впился взглядом в расширившиеся зрачки обвиняемого:

— Что, и дальше будешь ваньку валять?

— Я ничего не понимаю! Черная мистика какая-то… И вообще, при чем же тут моя визитка?

— Нет тут никакой мистики, и ты это прекрасно знаешь, скотина! — вне себя от гнева прокричал следователь. — Ты сам завернул визитку в ковер, и адрес обратный на посылке значится твой, Десницын! Каков наглец — еще отпираться смеет! Покойный сам бы тебя нашел, жаль, не успел. Ну, ничего! Нам еще о многом предстоит побеседовать, не он. так я из тебя душу вытрясу.

Арсений стал уверять, что со Скуратовым-Мининым даже не имел чести быть знакомым, а портрет исполнен, скорее всего, симпатическими фосфорными красками, которых он в России никогда не встречал, так что писали, вероятно, где-то за границей.

— Опять врешь! Мы вчера как раз провели обыск в твоей мастерской и обнаружили там светящиеся краски в большом количестве. Уж не сам ли их готовил?

— Разве как художник я уже не имею права заниматься творческими изысканиями, господин следователь? — ответил вопросом на вопрос обвиняемый.

— Откуда ты взялся, самородок такой? Биография у тебя темная: даже курсов живописи не оканчивал, не то что Академии, — нам долго выяснять не пришлось. Получается, что ты парвеню, Десницын, а явно работаешь на заказ. Скажи-ка, кому в последнее время раздавал визитные карточки?

Никаких сколько-нибудь серьезных заказчиков, кроме Звонцова, Сеня до сих пор не заимел, визитки предназначались для тех редких случаев, когда у него, человека по природе довольно замкнутого, одинокого, вдруг возникало какое-то знакомство, поэтому ему не пришлось ломать голову: он прекрасно знал, что одну карточку он вложил в букет Ксении, а другую — в рождественский подарок, но бросить тень на это неземное существо своим признанием — на подобную низость Сеня не пошел бы ни при каких условиях. Сам он готов был терпеть любые унижения, но ставить в унизительное, двусмысленное положение еще кого-то считал для себя абсолютно неприемлемым. Так, когда в начале января у него пропал из мастерской пейзаж, принесенный для реставрации Вячеславом, он даже не подумал заявить об этом в полицию — скольким людям его поступок мог принести неприятности! Поэтому сейчас, услышав вопрос дознавателя, художник только молча опустил голову и уставился в пол.

— Ты кого выгораживаешь, такую же идейную дрянь, как сам или как твой братец? А ведь он с эсерами дружбу водил, только ради их грязных денег! Перестань играть в благородство, Десницын, говори по-хорошему, хотя бы отчасти искупишь свою вину!

— Мне нечего говорить — я невиновен.

У следователя задергалась щека. Он бросил детине, видимо, только и ждавшему этой минуты:

— Приступай, Угрюмов!

Угрюмов в гимнастерке без знаков различия деловито, по локоть, закатал рукава, распоясался, намотав ремень с тяжелой солдатской бляхой на руку, и тут же двинул арестованного пудовым кулаком-кувалдой в солнечное сплетение. С виду совсем не атлет, первый удар Арсений выдержал — когда-то занимался гирями.

— Еще!!! — проревел следователь, глаза которого налились кровью, как у испанского быка. Детина невозмутимо повторил удар — он действовал как таран. На этот раз Сеня почувствовал во рту характерный терпкий привкус, но, на удивление, то был не тошнотворный вкус крови, а сладостный аромат церковного вина, явственно-живительная, такая знакомая теплота. Художник устыдился, даже испугался кощунства навязчивого сравнения, он точно бы только что приобщился Святых Христовых Тайн! В глазах звездной пылью рассыпались искры, однако на ногах он удержался и боли почему-то не почувствовал. «Что это. Господи? Как я мог оказаться здесь, к чему такое испытание?! ТЫ ничего не посылаешь просто так». Арсению представился дерзостный лик Николы и другой образ — единственной неземной женщины, посещавший его во снах, которой он назначил встречу. Тогда он не предполагал, что именно в воскресенье придется ехать на Шпалерную, а тем более этот нелепый арест. «В ее глазах я теперь банальный обманщик, такой же, как другие поклонники-пустословы, как авантюрист Смолокуров! И может быть, нам больше не суждено увидеться… Грешен, Господи, но не лишай меня надежды, ибо…»

— Опомнитесь! Вы не ведаете, что творите! Не делайте ближнему своему, чего не желаете себе.

Крик Сениной души прервал следователь, который к этому времени потерял всякое терпение и не мог уже сдерживать себя:

— Вот ты какой! Проповедником прикинуться решил. А какую заповедь ты исполнял, когда курок спускал? Ты — внутренний враг, Десницын, и пощады не жди! Это юродство тебе еще дороже обойдется. Эх, Угрюмов, не узнаю тебя, разве так бьют? Дай-ка я сам! — Он скинул свой твидовый пиджак, ослабил узел галстука и, расстегнув верхнюю пуговицу сорочки, схватил тяжелую, с металлическим наконечником трость. «Этот знает толк — убьет в два счета… А может, и жить теперь незачем?» — успел подумать арестованный, прежде чем дознаватель-спортсмен принялся яростно дубасить его по чему попало: крушил ноги, руки, спину, шею. Десницын чувствовал себя мячиком для лаун-тенниса. Боли по-прежнему не было, хотя сознание начинало уходить. «Теперь — волю в кулак, не сметь сдаваться! Бог в правде — Высший Суд сильнее человеческой ярости!» Он видел свое отражение в линзах пенсне, казалось, что это чужое лицо корчится в муках.

— Убью, мразь! — доносилось до его слуха. — Закон нарушу, но убью… Господи, прости, Твоего врага караю!

Последние слова подхлестнули Арсения, он протестующе замотал головой, процедил сквозь зубы — язык плохо повиновался:

— Н-нет! Не враг… 3-за что… Ничего не знаю…

Следователя беспримерное упрямство «изобличенного боевика» распалило еще сильней, и он саданул тому прямо между глаз тяжелой свинчаткой. Радужные круги вращались в голове Десницына, искры теперь уже бесконечным роем взвились в пространстве, и он кружился в этом иссиня-черном, озаряемом вспышками блуждающих огоньков, космосе. Тело его плавно приняло горизонтальное положение: «Где я — на кровати, на тюремных нарах?» Он открыл глаза и увидел ослепительный свет, потом, когда зрачки привыкли, — лицо хирурга и отражение оперируемого тела в его круглых очках. Кровавые белки глаз хирурга сливались с кровавым месивом трепанируемого черепа. Художник завороженно наблюдал за тем, как бьются радужные жилки нежно-розового студнеобразного вещества — мозга. Что-то там шевелилось, пульсировало, плясали в его глазах зрачки хирурга, блестели инструменты. Бесплотные создания роились перед застывшим взглядом Арсения — изящные, грациозные фигуры, поистине беспорочные ангельские лики, словно бы крылатый сонм слетелся с византийских фресок или с полотен Боттичелли. Он сам не чувствовал плоти, было такое ощущение, что все это происходит с кем-то другим, с чужим телом. Неведомый врач спасает неведомого ему человека, а душа Арсения витает вокруг, наблюдая за операцией, готовая вот-вот переместиться в другую точку мироздания, в иную ипостась. Сеня испытывал ни с чем не сравнимое блаженство: «Так, наверное, бывает только там, „идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание“[270]».