Читать книгу "Люди города и предместья - Людмила Улицкая"

Две персоны из восьми не явились: сестра Саша, но не от зависти, а по той причине, что с вечера напилась и к обеду не поднялась. Вторым отсутствующим был Машин близкий друг, тоже писательский человек, за которого она почти уж собралась замуж до того, как появился англичанин. Маше почему-то хотелось, чтобы он был свидетелем на бракосочетании, присутствовал на ее свадьбе и тем самым дал знак, сколь высоки и бескорыстны были их отношения… Но он не явился в загс, и в качестве свидетеля выступал шофер Николай Николаевич. Он поставил свою подпись, но садиться за стол с хозяевами категорически отказался. Воробьева присутствовала на свадьбе как свидетель со стороны невесты. Маша выбрала ее как человека надежного, верного и не владеющего английским языком. Маша всё то время, которое потребовалось для оформления брака, тщательно оберегала своего роскошного Майкла от любых лишних общений. В тот же вечер Майкл улетел в Лондон. Маша осталась ждать визы.

Маша нацелилась на Лондон. Майкл позвонил ей и сообщил, что ему надо собирать материал для книги об англо-немецких отношениях во время Второй мировой войны. И едут они, таким образом, в Берлин. Маша долго рыдала — она закончила филфак, романо-германское отделение как специалист по английской литературе, обожала Диккенса, а тут вдруг противная Германия, да еще и Западная, с этими немцами, развязавшими войну, их фашизмом и лагерями…

Спустя три месяца Машу провожали с Белорусского вокзала в Западный Берлин. Вокзальные проводы были немноголюдны: радостно-горестная Элеонора — она горячо любила младшую дочь и расставалась с ней трудно, — Саша с бутылкой шампанского и уже слегка заправленная, вцепившаяся в своего нового возлюбленного, знаменитого на всю страну футболиста, шофер Николай Николаевич, поднесший два Машиных чемодана, и верная Воробьева с букетом в руке. Выпили шампанского, Маша поднялась на подножку вагона и, счастливо улыбаясь, махнула рукой с воробьевским букетом:

— Не переживайте! Всюду жизнь!

Все засмеялись — шутка была хороша! Улыбнулась даже Воробьева, которая была уже почти законченным доктором, сильно поумнела и на всё — даже на подругу детства Машу — смотрела новыми, медицинскими глазами. Относительно Маши и ее мамы она тоже приобрела новую точку зрения, описанную известным анекдотом тех лет о несовместимости трех качеств в человеке: ума, честности и партийности. В уме ни Элеоноре, ни Маше отказать она не могла — слишком много книг стояло на книжных полках в их доме, в бытовой порядочности тем более…

«Ханжи и лицемеры», — подумала Женя.

Поезд ушел в самый недоступный для простого советского человека город — в Западный Берлин.

Вышли на привокзальную площадь. Элеонора поцеловала Сашу, кивнула футболисту, неожиданно пожала руку Воробьевой и сказала ей:

— А ты звони иногда, Женя…

Верный Николай Николаевич открыл заднюю дверцу старой «Волги». Большая слава Элеоноры давно прошла, ее книги уже не включали в школьные программы, хотя они и лежали во всех книжных магазинах нашей необъятной родины.

Элеонора подняла полу пушистой, давно не новой шубы и уселась.

«А, это, наверное, и есть опоссум», — догадалась Воробьева.

Следующая встреча подруг произошла в шестьдесят восьмом, вскоре после пражских событий. Воробьева за это время успела стать педиатром, была в ординатуре на кафедре гематологии и вышла замуж за врача. Маша приехала к Воробьевой, в квартиру к родителям ее мужа, куда Женя переселилась из своей коммуналки.

Маша изменилась почти до неузнаваемости: пострижена под мальчика, со смешным чубчиком, одета, как школьник, в тупорылые ботиночки и детские джинсики, которые даже ей, при полном отсутствии чего-либо, кроме костей, были тесны.

— Боже, Машка, как ты похудела! — воскликнула располневшая за то же время Женя.

— Стиль гаврош, который так любит мой муж. На диете сижу. — Маша усмехнулась, и в улыбке проскочила легкая кривизна.

Она привезла целый ворох подарков: всё Жене было маловато, но налезало, и Маша сказала, что эти вещи должны держать ее в форме, не давать расползаться. Для убедительности она сунула палец между поясом и телом, но оттянуть ничего не удалось:

— Это детский размер, все женские размеры начинаются у нас с восьмого, это меньше, чем наш сорок четвертый, а я уже полгода покупаю мальчиковые вещи на двенадцать лет.

— Ну, рассказывай, какие новости, — попросила Маша с таким выражением лица, с каким взрослые обращаются к детям.

— Наши в Прагу вошли, — пожала плечами Воробьева. — Каких тебе новостей? Кто женился, кто развелся?

Маша посмотрела на Воробьеву с серьезностью. Не ожидала.

— Женька, с каких это пор тебя стала интересовать политика?

— Нет, Маш, меня она как не интересовала, так и не интересует. Меня детская гематология интересует. А политика эта ужасная. У нас было опасение, что сейчас большая война начнется…

— Ну, это нет, — объяснила Маша как человек, приехавший непосредственно оттуда, где решается вопрос, кто и когда начинает… — А вот удар по коммунистическому движению наши нанесли непоправимый. Во всем мире такое негодование, такая потеря престижа. Надо было как-то по-умному манипулировать, а их венгерские события ничему не научили.

— Ты о чем, Маш? Как это манипулировать? — удивилась Воробьева.

«Нет, ничего не понимает. Никогда ничего не понимала», — подумала Маша и объяснила:

— Мы с Майклом все это время провели в Мюнхене, где собирались бежавшие из Праги писатели, ученые, деятели культуры. Среди них было много левых, социалистов, антифашистски настроенных — они больше никогда не будут поддерживать мировой процесс.

— Какой процесс? — робко вставила Воробьева.

— Коммунистический, — убежденно произнесла Маша. — Они потеряны для коммунистического движения. Ты, конечно, не знаешь, но скажу тебе по секрету, что в Италии, например, половина коммунистов вышла из партии, во Франции то же самое. Майкл, конечно, не член партии, он художник, он носитель идей, ты себе не представляешь даже, как он знаменит на Западе, молодежь от него просто без ума. Все эти рок-музыканты, они же за ним просто бегают, ловят каждое его слово. Мы были в Париже в дни студенческой революции, Майкл был там одним из ведущих лидеров, я имею в виду, конечно, идеологическую сторону… Это по своей сути антибуржуазное движение…

Тут пришел муж Гриша и принес бутылку коньяку. Подарок пациента.

— А вы знаете, что это вообще не коньяк? — задала Маша провокационный вопрос.

Гриша открыл, понюхал:

— Коньяк. Без вопросов. Хороший армянский коньяк.

Маша засмеялась:

— Коньяк — такой город во Франции. Там производят напиток, называемый «коньяк». А всё прочее — не коньяк. И Кагор тоже название городка, а вовсе не крепленое вино, производимое в Крыму.

У Гриши был золотой характер:

— Иди, Женька, приготовь нам поесть чего-нибудь, а мы пока выпьем этого неопределенного напитка, который вроде бы и не коньяк даже.