Читать книгу "Мораль и разум. Как природа создавала наше универсальное чувство добра и зла - Марк Д. Хаузер"

Причины этой шумихи остаются неясными. Возможно, они связаны с расплывчатостью общественного мнения в Соединенных Штатах, где разделение влияний между правительством и религией до сих пор остается достаточно неопределенным. Возможно, причина — в особых обстоятельствах этого конкретного случая, включая эпизоды остановки и возобновления жизнеобеспечения, вражду между членами семейства, вовлечение правительственных должностных лиц высокого уровня без их личного контакта с Терри или с членами ее семьи, и, разумеется, очевидную готовность исполнительной власти отвергнуть закон, идя навстречу личным убеждениям или религиозным верованиям. Отставив лицемерие, большинство людей примкнули к пожеланиям Терри закончить поддержание жизни, разделив точку зрения, которая, кроме того, совпадает с большинством философских, юридических и медицинских аргументов, но не согласуется с религиозной доктриной. С точки зрения здравого смысла и интуитивно многие из нас полагают, что, если человек страдает от болезни без надежды или с минимумом надежды на излечение, самый гуманный подход — завершение жизни или путем прекращения жизнеобеспечения, или другим способом, приносящим смерть как облегчение. Это случай, в котором многие вред расценивают как допустимый, а некоторые считают возможным воспринимать его как обязательный, особенно когда боль и страдания мучительны и нет никаких средств лечения. Разногласия между людьми возникают, когда обсуждается вопрос, есть ли существенное различие между двумя способами, позволяющими больному уйти из жизни: прекращение поддержки жизнеобеспечения и использование сверхдозы препарата?

Экономический анализ этой проблемы вынуждает глубже задуматься над природой наших интуитивных представлений относительно поддержания жизни, особенно в связи с упоминавшимися ранее различиями между нравственным действием и бездействием и нашими моральными обязательствами по отношению к другим людям. Рассмотрим следующие данные: федеральное правительство может потратить два миллиона долларов либо на поддержание жизни пациента, находящегося в вегетативном состоянии, либо на помощь голодающим, сохранив при этом пятьдесят тысяч человеческих жизней. Если деньги передают пациенту, эти пятьдесят тысяч умрут, если фонды направят на помощь голодающим, умрет пациент. Действительно ли разрешено, обязательно или недопустимо федеральному правительству посылать деньги в фонд помощи голодающим? Интуитивные представления по этому вопросу, вероятно, будут разными. Вообще, законотворческая политика редко предписывает моральное обязательство помогать, но постоянно ищет способы запретить действия, которые причиняют вред. В нашем примере трата денег на жизнеобеспечение неизлечимо больного пациента прямо ведет к смерти пятидесяти тысяч человек; такое неоказание помощи — фактически убийство, если только мы хотим знать о последствиях. Таким образом, с прагматической точки зрения, если обращать внимание на последствия, должно быть допустимым послать деньги фонду помощи голодающим, и моральная обязанность правительства сделать так; передачу средств на поддержание жизни неизлечимо больного пациента нужно запретить.

Может ли у людей когда-либо возникнуть моральное обязательство умереть, причинить себе вред? Хотя довольно трудно представить, чтобы естественный отбор мог когда-либо привести к формированию инстинкта самоубийства, дальнейший анализ предполагает, что эта жертва могла бы быть своеобразным вкладом в сохранение ценных ресурсов для семьи. Самопожертвование, возможно, при некоторых обстоятельствах могло быть предметом отбора. Такой отбор, в свою очередь, мог привести к появлению психологии морального обязательства.

Как только при обсуждении эвтаназии мы обращаемся к таким моральным «маневрам», признаваемым многими отвратительными, всплывают параллельные проблемы, связанные с абортом и детоубийством, в более широком плане — с понятием нанесения вреда другим. Однако разные на первый взгляд морально релевантные случаи и ситуации можно свести к одному и тому же набору принципов с небольшими, но все же существенными изменениями в установлении параметров. Это та сфера, где идея универсальной моральной грамматики может иметь свое самое существенное выражение, объясняя, как понимание описательных и, возможно, универсальных моральных принципов переносится на наш подход к принципам предписания того, что должно быть.

Прогресс любой науки предоставляет людям все более и более богатый набор объяснительных принципов, раскрывающих суть изучаемого явления, а также ставит новые вопросы, которые никогда не рассматривались в прошлом. Наука этика находится только на самых ранних стадиях своего формирования, но она стремительно развивается в настоящем и имеет богатые перспективы на будущее. Если рассматривать недавнее развитие лингвистики как пример для подражания и если изучение истории помогает понять многие тайны, хранящиеся в ее запасниках, то, формулируя новые вопросы о нашей моральной способности (что я и делал на протяжении всей книги), мы можем ожидать «ренессанса» в нашем постижении сущности морали. Более того, исследование человеческой морали больше не будет делом только гуманитарных и социальных наук, они разделят ее изучение с естествознанием.

Я начал это исследование нашей психологии морали, основываясь на аналогии, вдохновленной идеей Джона Ролза. Суть его идеи в том, что мы обеспечены моральным инстинктом, способностью человеческой психики, которая подсознательно направляет наши суждения относительно добра и зла. Она устанавливает диапазон подлежащих обучению моральных систем, которые имеют как общие, так и специфические параметры. Подобно Ролзу, я придерживаюсь позиции плюрализма, которая признает различные моральные системы и считает приверженность единственной системе деспотической. Понятие универсальной моральной грамматики с параметрическими вариациями обеспечивает один из способов воплотить идею плюрализма. Это положение требует, чтобы мы выяснили, как опыт в ходе развития устанавливает специфические параметры моральной системы. Требуется также понять, почему, будучи единожды сформирована, каждая моральная система создает ее носителю большие трудности в понимании чужих моральных систем, так же как и при освоении чужого языка. Признание того факта, что мы имеем общую универсальную моральную грамматику и с рождения способны к усвоению любой из существующих в мире моральных систем, должно вызывать у нас чувство удовлетворения — чувство, с помощью которого мы, может быть, лучше сможем понять друг друга.