Читать книгу "Страна Рождества - Джо Хилл"

Уэйн ответил.

Телефон шипел: громкий рев белого шума.

— Уэйн, — хрипло сказала девочка с русским акцентом. — Когда ты вернешься? Когда ты вернешься поиграть?

Уэйн не мог ответить — язык у него прилип к небу, пульс бился в горле. Они звонили не в первый раз.

— Ты нам нужен. Ты можешь восстановить Страну Рождества. Можешь придумать все обратно. Все аттракционы. Все магазины. Все игры. Здесь совсем не с чем играть. Ты должен нам помочь. Теперь, когда мистера Мэнкса не стало, есть только ты.

Уэйн услышал, как открывается входная дверь. Он нажал на ОТБОЙ. Когда Табита Хаттер вошла в коридор, он ставил трубку на место.

— Кто-то звонил? — спросила она со спокойной невинностью в серо-зеленых глазах.

— Ошиблись номером, — сказал Уэйн. — Готов поспорить, что кофе готов.

* * *

Уэйн был нездоров и знал это. Здоровые дети не говорят по телефону с детьми, которым полагается быть мертвыми. Здоровым детям не снятся такие сны, как ему. Но ничто из этого — ни телефонные звонки, ни сновидения — не служило ясным показателем того, что он не в порядке. Нет. На самом деле нездоровым его метило то, каким он становился, глядя, к примеру, на фотографию авиакатастрофы: взбудораженным, содрогающимся от возбуждения и чувства вины, словно смотрел на порнографию.

Он выезжал с отцом на прошлой неделе и, увидев, как бурундук, перебегавший дорогу перед какой-то машиной, попал под колеса, разразился вдруг удивленным смехом. Отец вскинул голову и посмотрел на Уэйна в полном недоумении, шевельнул губами, собираясь заговорить, но потом ничего не сказал… промолчал, возможно, из-за болезненного выражения потрясения и горести на лице Уэйна. Уэйн не хотел думать, что было что-то забавное в том, что бурундучок повернул не в ту сторону, сделал зиг, когда нужно было делать заг, и был сметен чьим-то колесом. Именно такие вещи заставляли смеяться Чарли Мэнкса. Он просто ничего не мог с собой поделать.

Однажды он смотрел по Ютубу ролик о геноциде в Судане и обнаружил у себя на лице улыбку.

В новостях рассказывали о маленькой девочке, похищенной в Солт-Лейк-Сити, симпатичной двенадцатилетней блондинке с застенчивой улыбкой; Уэйн смотрел репортаж, восхищаясь, волнуясь и завидуя ей.

Снова и снова у него появлялось ощущение, будто у него есть три дополнительных набора зубов, спрятанных где-то за небом. Он водил языком взад и вперед по небу и, казалось, чувствовал их, ряды маленьких хребтов прямо под плотью. Теперь он знал, что только воображал потерю своих обычных детских зубов, это было галлюцинацией, вызванной севофлураном, как была галлюцинацией и вся Страна Рождества (ложь!). Но воспоминание о тех других зубах было реальнее, ярче, чем все то, что происходило в его повседневной жизни: школа, поездки к терапевту, обеды с папой и Табитой Хаттер.

Иногда он чувствовал себя тарелкой, которая треснула пополам, а затем была склеена, но две ее части не вполне состыковались. Одна сторона — та часть тарелки, которая обозначала его жизнь до Чарли Мэнкса, — микроскопически не совпадала с другой стороной тарелки. Отстраняясь и глядя на эту кривую тарелку, он не мог понять, зачем кому-то надо ее сохранять. Она теперь никуда не годилась. Уэйн не думал об этом с каким-то отчаянием… и это было частью проблемы. Он уже давно не чувствовал ничего похожего на отчаяние. На похоронах своей матери он получил огромное удовольствие от гимнов.

В последний раз он видел свою мать живой, когда ее везли на каталке к машине «Скорой помощи». Парамедики торопились. Она потеряла много крови. В конечном итоге они вкачали в нее три литра, достаточно, чтобы продержать ее в живых в течение ночи, но они не знали о ее пробитой почке и кишечнике, не знали, что организм у нее бурлил от ядов ее собственного тела.

Он бежал трусцой рядом с ней, держа ее за руку. Они были на гравийной стоянке сельской лавки у дороги, шедшей от развалин домика Мэнкса. Позже Уэйн узнает, что первый разговор его матери и отца состоялся именно на этой стоянке.

— Ты в порядке, малыш, — сказала ему Вик. Она улыбалась, хотя лицо у нее было забрызгано кровью и грязью. Над правой бровью не прекращала кровоточить рана, а из носа торчала дыхательная трубка. — Золото не стирается. Хорошее остается хорошим, сколько его ни колоти. Ты в порядке. Ты всегда будешь в порядке.

Он знал, о чем она говорила. Она говорила, что он не похож на детей из Страны Рождества. Она говорила, что он остается самим собой.

Но Чарли Мэнкс сказал нечто другое. Чарли Мэнкс сказал, что кровь из шелка никогда не вывести.

Табита Хаттер сделала первый пробный глоток кофе и выглянула в окно над кухонной раковиной.

— Твой отец подогнал грузовик. Захватишь куртку, вдруг будет холодно? Нам надо ехать.

— Поехали, — сказал Уэйн.

* * *

Они все вместе втиснулись в буксир, с Уэйном посередине. Раньше они втроем там не поместились бы, но Новый Лу не занимал так много места, как Старый Лу. Новый Лу походил на Бориса Карлоффа в роли Франкенштейна — длинные обвисшие руки, впалый живот под большим бочонком грудной клетки. У него были и соответствующие шрамы Франкенштейна, выходившие из-под ворота рубахи, прочерчивавшие всю шею и исчезавшие за правым ухом, — следы от ангиопластики. Его жир просто растаял, совсем как мороженое, оставленное на солнце. Самой поразительной вещью были глаза. Непонятно, каким образом потеря веса могла изменить его глаза, но Уэйн теперь больше их замечал, больше осознавал любознательный, вопрошающий взгляд отца.

Уэйн устроился на сиденье рядом с отцом, потом выпрямился, отодвигаясь от чего-то, что впивалось ему в спину. Это был молоток — не костный, обыкновенный плотницкий молоток, с потертой деревянной рукояткой. Уэйн переложил его поближе к ноге отца.

Удаляясь от Ганбаррела, буксир поднимался в гору, следуя серпантинной дороге среди старых елей, повсюду поднимавшихся в безоблачное синее небо. Внизу, в Ганбарреле, на солнце было довольно тепло, но здесь верхушки деревьев беспокойно шуршали под холодным ветром, резко пахнувшим меняющими цвет осинами. Склоны были испещрены золотом.

— А золото не стирается, — прошептал Уэйн, но стоило только взглянуть: листья все время облетали, перекатывались через дорогу, плыли на ветру.

— Что ты сказал? — спросила Табита.

Он помотал головой.

— Как насчет радио? — спросила Табита и протянула руку, чтобы включить какую-нибудь музыку.

Уэйн не мог бы сказать, почему он предпочитал тишину, почему мысль о музыке вызывала у него дурные предчувствия.

Через негромкое потрескивание статических помех Боб Сегар выражал свою любовь к старинному рок-н-роллу. Он утверждал, что если кто-нибудь поставит диско, то он на десять минут опоздает к двери.

— Где произошла эта авария? — спросила Табита Хаттер, и Уэйн краем сознания отметил нотку подозрительности в ее голосе.