Читать книгу "Обладать - Антония Байетт"

Бывает чтение по обязанности, когда знакомый уже текст раскладывают на части, препарируют, – и тогда в ночной тишине призрачно раздаются странно-мерные шорохи, под которые роится серый научный счёт глаголов и существительных, но зато не расслышать голосов, поющих о яблочном злате. Другое, слишком личное чтение происходит, когда читатель хочет найти у автора нечто созвучное своему настроению: исполненный любви, или отвращения, или страха, он рыскает по страницам в поисках любви, отвращения, страха. Бывает иногда – поверьте опыту! – и вовсе обезличенное чтение: душа видит только, как строки бегут всё дальше и дальше, душа слышит лишь один монотонный мотив…

Однако порою, много, много реже, во время чтения приключается с нами самое удивительное, от чего перехватывает дыхание, и шерсть на загривке – наша воображаемая шерсть – начинает шевелиться: вдруг становится так, что каждое слово горит и мерцает пред нашим взором, ясное, твёрдое и лучистое, как алмазная звезда в ночи, наделённое бесконечными смыслами и единственно точное, и мы знаем, с удивляющей нас самих неодолимостью, знаем прежде чем определим, почему и как это случится, что сегодня нам дано постичь сочинение автора по-иному, лучше или полнее. Первое ощущение – перед нами текст совершенно новый, прежде не виданный, но почти немедленно оно сменяется другим чувством: будто всё это было здесь всегда, с самого начала, о чём мы, читатели, прекрасно знали, знали неизменно, – но всё же только сегодня, только сейчас знание сделалось осознанным!..

Роланд читал, или перечитывал «Сад Прозерпины» именно так; слова были точно живые существа, или вещие звёзды. Он видел воочию – древо, плод, источник, женщину, травистый простор, змея, единственного и явленного во множестве сходственных форм. Он слышал голос Падуба, неподражаемый, узнаваемый безошибочно, но чувствовал также, как своею собственной волей ткётся, плетётся узор языка, неподвластный отдельному человеку, будь то поэт или читатель. Он услышал, как Вико говорит: первые люди были поэты, первые слова-были именами вещей и одновременно вещами; а потом услышал и свои списки слов, странные, бессмысленные, но единственно возможные, которые составлял в Линкольне, и сейчас вдруг понял, для чего они. А ещё он понял: Кристабель – Муза и Прозерпина, и в то же время никакая не Муза, не Прозерпина, – и эта мысль показалась ему до того интересной, до того удачно всё объясняющей, что он громко, радостно засмеялся. Падуб отправил его в этот таинственный путь, и в конце пути ждала его всё та же путеводная нить, с которой он начал, и всё, разом теперь отринувшись, обрело завершение: черновик письма Р.Г.П., переписка, Вико, яблоки, списки слов…

В саду они вопили, бросая голос ввысь,

Отчаянье и голод в их голосе слились…

Небольшая фотография посмертной маски Рандольфа Падуба у него над столом была двусмысленной. Эту выпуклую маску можно было вдруг увидеть вогнутой, как форму для отливки: щёки и лоб, и пустые глазницы с надбровьями представали особенно рельефными, и сам ты, словно актёр, смотрел сквозь эту маску. Но стоило вернуться в зрители – и ты снова оказывался свидетелем последнего акта драмы… На фронтисписе томика была ещё одна фотография – Падуб на смертном одре: облако белых волос, выражение усталости в зыбкий миг между видимостью жизни и наступлением смерти…

Теперь, внезапно, все Падубы – двое неживых, с фотографий, и двое живых (сдержанно-чувственный интеллектуал Мане и пророк Уоттса) – сделались едины (притом что Мане остался Мане, а Уоттс – Уоттсом), – едины как слова: дерево, вода, трава, змей, золотые яблоки . Прежде Роланд воспринимал ипостаси Падуба как розные части самого себя, и успел сжиться с их ровностью. Помнится, он разговаривал с Мод о современных теориях раздробленной личности, которая образована противоборствующими системами верований, желаний, языковых представлений, биологических стимулов. Но нынче, хотя ни одна из этих ипостасей не была настоящим Р.Г.П., он постиг подлинного, целостного Падуба. Он трогал письма, листки бумаги, к которым прикасался поэт, и видел, как летает над ними, отвергая и поправляя мысль, та самая, стремительная, но не чуждая сомнений рука. Он глядел на поэму, и видел в ней горячие ещё, огненные следы слов…

Нельзя сказать, что Падуб удостоил его личной беседы, – просто Роланду случилось в особое время быть там, где звучал голос поэта, и внимать ему, и этот голос поведал, что списки слов обладают силой, это слова, дающие вещам имена, это язык поэзии.

А ведь всю жизнь Роланда учили, что язык, в сущности, бессилен, не умеет передать реальности, выражает лишь себя самого…

Он снова стал думать о посмертной маске. Маска мёртвая, как мёртв и человек, с которого её сняли, но… маска живёт, и Падуб живёт. Унылая мысль о том, что словами ничего не передать, померкла перед жгучим, радостным, любопытным – как, какими словами попробовать?..

Он почувствовал сильнейший голод. Направляясь к буфету за консервированной кукурузой, снова услышал кошек, как они мяукают и скребутся у дверей. Он обследовал припасы – у них с Вэл имелась целая стопка рыбных консервов: жили экономно, консервами в основном и питались. Он открыл банку, выложил рыбу на блюдечко и, поставив на пол в прихожей, отворил дверь наружу. Отовсюду на него воззрились кошачьи морды: гладко-чёрные, худые, тигровые, с пушисто-совиными бакенбардами, золотоглавые… был какой-то котёнок, серо-дымчатый… и был старый, матёрый рыжий кот… Роланд вышел за порог и позвал, как звала обычно миссис Ирвинг: «Киська, киська…» Несколько мгновений кошки колебались, навострив уши, чутко поводя носами, ловя в воздухе маслянисто-рыбный аромат. Потом, крадучись, несколько самых смелых прошмыгнули мимо него внутрь… какая-то минута, и сардин как не бывало: две головы толкались у блюдца, жадно подъедая остатки, отпихивая друг друга, а позади другие тощие, извилистые тела норовили пробраться вперёд… слышался вопль кошачьей досады… Роланд вернулся к буфету и открыл остальные банки, и выложил их содержимое на блюдца, и поставил блюдца в ряд. С верхней улицы по ступенькам ринулись беззвучные лапы; зубы, острые точно иглы, рвали рыбью плоть; самые ловкие, уже наевшиеся, увивались мурлыча у его ног, и крошечные искры электричества срывались с их шерсти. Роланд глядел на кошек – пытался сосчитать, сколько ж их. Пятнадцать? Так и есть, пятнадцать! И кошки тоже смотрели на него: каких тут только не было глаз – прозрачно-зелёные как стекло, коричневато-жёлтые, просто жёлтые, янтарные… в свете лампочки остро стояли вертикальные зрачки…

«Почему бы, собственно, не выйти в сад?!» – подумал Роланд. Он вошёл обратно в подвальную квартиру (несколько кошек неслышно увязались за ним), пересёк её широким шагом. Вот и запретная дверь. Он раскрыл шпингалеты внизу и вверху, насилу расшевелив их ржавость. Стопки газет лежали под дверью («Источник пожароопасности!» – говаривала Вэл, указывая на них пальцем) – пришлось отшвырнуть их в сторону. Замок был автоматический «американский», Роланд повернул колесико, нажал на ручку, толкнул… Резко повеяло ночным воздухом – холодным, влажным, земляным. Роланд шагнул за порог… Кошки выскользнули за ним и бежали впереди. Он поднялся наверх по ступеням, обогнул каменный выступ (дальше начиналось то, чего нельзя видеть из окна) – и очутился в узком садике, под деревьями.