Читать книгу "Зеленый рыцарь - Айрис Мердок"

Отстранившись, Луиза выудила из кармана Клемента его большой белый носовой платок, вытерла лицо и прочистила нос.

По-моему, Мой сходит с ума, — продолжила она.

Ты же только что говорила, что она ведет себя вполне разумно!

Вероятно, во всем виновато мое безумие. Она так отчаянно плакала, разбив ту злополучную тарелку. Она много плачет. Впрочем, как и я. Мне все вспоминается Тедди. С какой потрясающей скоростью уносится вдаль прошлое, люди становятся призраками, сначала живыми призраками, потом бледными духами, потом просто именами, а потом… образуется пустота.

Мы всегда будем помнить Тедди.

Да, это незаживающая рана. Я размышляла о Питере. Его образ уже начал тускнеть. Конечно, мы, в сущности, почти не знали его. Как будто его создали из какого-то растворимого материала, и поэтому он быстро исчезает.

— На мой взгляд, мы вообще не воспринимали Питера в реальном смысле, он был незваным гостем, ему следовало быть совсем в другом месте. Он попал к нам по ошибке из какого-то иного мира, уподобившись странному вершителю правосудия, установленного каким-то другим судом на другой планете.

«И поэтому, — размышлял Клемент, — мы предаем его, пытаемся отделаться от него. Мы не хотим думать о нем, разгадывать его тайну, не хотим понять, кем он был на самом деле. Беллами считает его ангелом, и я рад, что он так считает. Это может дать ему на какое-то время духовную пищу для поддержания осмысленного существования. Но для остальной нашей компании Питер является некой озадачивающей обузой, словно нечто могучее и странное ворвалось в наш мирок, а мы оказались неспособны понять это и поэтому воображаем, что ничего не было, словно аборигены Новой Зеландии, которые предпочли попросту не заметить корабль капитана Кука, поскольку не смогли осмыслить это странное явление. Возможно, мы окружены такими существами — ангельскими или демоническими, — о которых не имеем ни малейшего понятия, и поэтому они остаются для нас невидимыми. Может, мы действительно готовы принизить Питера и приписать ему роль ночного кошмара или удалившегося от дел мясника… но на самом деле он ужасает своей инородностью. В конце концов, Зеленый рыцарь олицетворял иную форму бытия, он принадлежал к языческому, фантастическому миру, в отличие от рыцарей короля Артура. Но в своем величии он познал, что есть справедливость… и, возможно, справедливость значительно важнее Грааля. Лукасу удалось понять Питера. Более того, они поняли друг друга, они словно породнились. Питер спас мою жизнь, он отдал свою жизнь за меня».

Клемент, обреченный жить с тяжкими воспоминаниями, вдруг живо представил их первую трагическую встречу… и образы Лукаса и Питера, и сцену наказания Лукаса, и собственный обморок, а также странный вид этих двух колдунов, источавших взаимные восторги и круживших вместе, как фавны в любовном танце. И тут же, в некой неотъемлемой связи, Клементу вспомнилась последняя фраза, сказанная ему Питером: «Присматривай за братом». Эти слова глубоко потрясли Клемента, запечатлелись в его сердце.

«Что ж, — подумал он, — я старался присматривать за ним, но это оказалось бесполезным. А сильно ли я старался?»

Тогда впервые, но далеко не в последний раз, Клемент озадачился вопросом:

«Возможно, слова Питера относились к будущему? Да, всю оставшуюся жизнь мне придется невольно и тайно задумываться над всеми этими загадками, не находя в них никакого смысла. Скорее всего, каждому человеку суждено тащить какую-то тяжкую, но неотвратимую ношу. Так уж устроен человек. Чертовски странная история».

Клемент помог Луизе встать и подвел ее к окну. В небе над морем низко клубились пухлые и величественные облака. Словно причудливые комья пены, они медленно шествовали своей белоснежной процессией, окаймленной снизу золотом солнца. Само море слабо серебрилось у горизонта, а ближе различались очертания украшенных мерцающими пенными гребнями волн, которые несли свои темно-серые воды к берегу и, теснясь, разбивались о камни.

Взгляни, Луиза, какое замечательное море, все эти птицы… Вон бакланы летят строем, и черноголовые чайки, и кулики, и крачки, а вон возвращается с охоты цапля. А за ней и Мой лезет по скалам. Видишь, мелькает ее синее платье? Она рассматривает что-то в лужице, а вон там как раз спускается с холма Беллами, и Анакс бежит перед ним к дому.

Луиза, опираясь на руку Клемента, обозревала живописную картину.

Да, да… и все же я беспокоюсь за Мой.

Может, нам стоит подарить ей кошку?

Нет, она очень любила Тибеллину, и думаю, что ее не заменит никакая другая кошка. А еще я тревожусь за Сефтон и Харви.

Они же обещали повременить со свадьбой. Пусть поживут этот год, а потом женятся. У них все будет в порядке.

Да. Но я заставила их пообещать это. Возможно, я поступила глупо.

Я сказал им, что таким будет их испытание! Это позабавило их, они так романтичны… и так любят друг друга, они понимают, что такой срок — сущий пустяк, ведь впереди их ждет вечное блаженство.

Надеюсь, в Италии с ними ничего страшного не случится. Интересно, где они сейчас, в этот самый момент…

В этот самый момент Сефтон и Харви стояли на мосту, том самом знаменитом своей длиной и высотой мосту, с которого, замыслив самоубийство, спрыгнуло множество людей, включая даже нескольких выдающихся личностей. Солнце сияло в безоблачном небе, заливая своим светом склоны глубокого ущелья, густо поросшие кипарисами и пиниями, его темную мрачную пропасть, поблескивающую на дне ленту реки и полуразрушенный Римский мост. Покой, тишина и уединение. Лишь два молодых и пытливых обозревателя. Харви заранее рассказал Сефтон (хотя она и так все знала) о времени постройки моста, о сиганувших с него самоубийцах, о ближайшем городке с кафедральным собором и красивой площадью, об ущербе, причиненном войнами, о связи собора с именем Кривелли[90]. Они прибыли в этот городок утром на рейсовом автобусе и, устроившись в отеле, сразу отправились к мосту. Обещание отложить свадьбу на год они дали с готовностью. (Правила целомудрия можно было отнести к другой сфере действий.) Общение друг с другом приносило им столько счастья, что какой-то год для их вечной любви, в сущности, не имел особого значения. Их также порадовало приобщение к семье Клемента. Сефтон, лучше всех понимавшая горе матери, очень беспокоилась, как Луиза переживет ужасную потерю старшей дочери. Сефтон и сама горевала об Алеф и сильно тревожилась о судьбе Мой. Они с Харви часто вспоминали Мой и решили, что отныне будут ненавязчиво присматривать за ней. Им уже казалось, что Мой стала их ребенком. О своих будущих детях они также разговаривали.

Перейдя по мосту на другую сторону ущелья, они стояли там, глядя вниз на лесистые склоны, на объемные зеленые шары пиний и на более темные, изящные стрелы кипарисов, которые казались почти черными в ослепительных лучах послеполуденного солнца. Обсуждая самоубийства, они пытались понять, почему вообще люди решают расстаться с жизнью и к каким способам они прибегают. Эта тема обычно наводила Сефтон на мысли о Лукасе. Она установила эту связь интуитивно, сначала как-то случайно, но в ходе его консультаций все чаще задумывалась о ней. Изучая своего наставника, Сефтон заметила в нем некий экстремизм, который, с трудом пытаясь подобрать определение, связала с предельной безжалостностью, безрассудством или отчаянием. Безусловно, она прислушивалась к тому, что о нем говорили, но когда спрашивали ее мнение, предпочитала отмалчиваться. С самого начала общения с Лукасом Сефтон четко поняла, что от нее требуется. На его консультациях она сидела тихо, внимательно слушала, а на вопросы отвечала осмотрительно, не выпаливая ничего поспешно, туманно или бестолково, но давая ясный и определенный ответ, не боясь при случае оказаться неправой. Когда, разговаривая с ней, Лукас умолкал, Сефтон должна была сама догадаться — то ли он просто задумался, то ли ей следует что-то сказать. Если ее ругали (за грубую ошибку, очевидную глупость или плохо подготовленный урок), ей не следовало восклицать «Простите!» или «О боже!», нужно было просто смиренно склонить голову. Ни о каком смехе не могло быть и речи и, конечно, ни о каких посторонних разговорах или общих и личных замечаниях до, после или во время занятий. Ироничные высказывания Лукаса, в отличие от упреков, могли вызвать слабую улыбку. Мимолетная улыбка могла также проскользнуть по ее губам перед уходом, но не при встрече. Приходя и уходя, Сефтон почтительно склоняла голову, а Лукас кивал в ответ. За время общения с ним на этих консультациях у нее развилась обширная, совершенно секретная система подавления невыразимых чувств, радостей и страхов. При этом Сефтон создала для себя некий образ личности Лукаса или его характерных особенностей, основополагающих качеств. Мысли о его сексуальной жизни, если таковая имелась, Сефтон отбрасывала. Не то чтобы она считала, что такой жизни у него нет, просто она ее не касалась. У девушки сложилось впечатление, что Лукаса терзает какая-то глубокая печаль или тайная душевная боль. Когда, завершая последнюю встречу, он сказал ей: «Мне вскоре придется уехать на какое-то время», — Сефтон мгновенно предположила, что он намеревается покончить с собой. Но она не сказала никому ни слова. Она дорожила и всегда будет дорожить тем единственным по отношению к ней проявлением нежности: «До свидания, милая Сефтон».