Читать книгу "Красный свет - Максим Кантор"

Генерал Никитченко: Только ли детей евреев уничтожали?

Олендорф: Да.

Генерал Никитченко: А детей тех, кого вы относили к категории комиссаров, тоже уничтожали?

Олендорф: Мне не известно, чтобы когда-либо разыскивали семью комиссара».

И действительно: детей и семьи комиссаров в тот день уничтожать возможности не было – но еврейских детей до начала боя передушили всех.

В приведенном выше диалоге Олендорф предстает человеком долга, к тому же он был человеком поэтическим (рассказывают, что на Нюрнбергском процессе влюбленные женщины слали ему в камеру розы), поэтому Олендорф старался умерщвлять евреев с минимальными психологическими травмами для солдат рейха – но в те дни в Сычевском дулаге грязную работу приходилось делать наскоро. Делали что могли и как могли.

Повезло, что штаб зондеркоманды 7А при айнзацгруппе Б – находился прямо в Сычевке. Все решалось просто и быстро. Командир зондеркоманды был назначен недавно, как и Модель: прежнего командира, доктора юриспруденции Вальтера Блюма, отозвали в Берлин – сейчас на его месте оказался расторопный Курт Матчке. Генерал Модель коротко поговорил с Матчке по телефону: «Вы понимаете, что у вас два часа, в лучшем случае, три. Я не могу вам дать больше одной роты солдат». – «Благодарю, я все понимаю. Этого достаточно, генерал».

Газваген (в ту пору автомобиль еще именовали «дезинфекционным» – Entlausungswagen) в распоряжении солдат имелся один, к тому же маломощный – на пятьдесят человек максимум. Но работали быстро и ладно; огромным облегчением явилось то, что евреи заранее были маркированы, солдаты не тратили времени на выявление еврея среди заключенных. Шел счет на минуты: неизвестно было, что окажется быстрее – основная сила со стороны русского фронта, движение разбитой, но все еще живой 29-й армии, которая перешла Волгу и шла на соединение с основными частями, – или танковый корпус 9-й армии рейха.

Как раз в тот момент, как еврейские трупы облили бензином, Моделю доложили о подходе танкового корпуса. Одновременно пришли сведения от Кумма: полк «Дер Фюрер» закрепился на плацдарме.

Теперь красные могли атаковать: было кому их встретить.

Вальтер Модель – жилистый, отважный, точный – сказал адъютанту, что все решится в следующие десять часов. Адъютант Мэкер вместе с генералом еще раз поглядели карту: слабое место одно – там, где стоит полк молодого Кумма. Подкреплений Кумму в ближайшие десять часов взять неоткуда.

– Курт Матчке просит поставить его людей в оборону.

– Они что-нибудь умеют?

– Наверное умеют.

– Что ж. Пусть штурмуют вокзал.

7

Война стала таким большим делом, объединившим сразу всех людей, что прочие дела по сравнению с войной сделались сразу никчемными. В дни мира разные мелкие занятия казались важными: можно было посвящать дни обсуждению спектакля, или сочинению стихов, или написанию рецензии на повесть, или еще чему-нибудь, что было необязательным для жизни общества, но интересным. Когда война накрыла город, занятия горожан стали сопоставлять с ежедневной смертью многих, и в то время как люди убивали людей и рушилась вся жизнь – заниматься необязательными делами стало стыдно. Казалось, пока совершается необязательное занятие, погибает человек, и ничем нельзя объяснить, почему ты не спас этого человека, а занимался своим необязательным занятием. Но так ведь было всегда, и до войны так было тоже – были беды и смерти, а значит, были и неравновеликие им занятия. Верно, но просто во время войны это сопоставление стало понятным, а до того – таким заметным не было. Прежде беда случалась неожиданно: мы встречались с человеком – а потом он вдруг умирал, и все переживали, что при жизни уделили ему мало внимания. Но умирал человек внезапно – как угадать, что ему надо было уделить внимание именно вчера? Во время войны смерть была объявлена заранее, и это все меняло.

Теперь стало стыдно за мелкие дела: было все равно – написана ли рецензия на повесть, высказано ли мнение. Достать сахар, выставить на крышу ведра с песком, запастись картошкой – было важно, а стихи не важны совсем. Про войну не говорили, войну не обсуждали – но все сравнивали с войной. И даже ежедневные сводки по радио не обсуждали – как не обсуждают пожар; горело и горело; говорить про войну было не нужно – она была везде.

Есть большое единство людей, гораздо большее, нежели любое общество, или государство, или партия единомышленников, – это смерть. Когда люди приходят с праздных улиц на кладбища, они смолкают, сплоченные плотной общностью бывших жизней. Но стоит сделать шаг обратно в пестрый город, в суету необязательных дел, и единства нет – есть любовь к некоторым, неприязнь к отдельным, равнодушие к большинству. Пришла война, и единство смерти вдруг скрепило всех.

Перед лицом этой неоспоримой общности – стали важны простые домашние дела, понятные каждому: чаепитие, поход в кино, штопка порванной рубахи – а занятия, понятные одному, стали ненужными. Домашняя жизнь перестала казаться пустяком, ей отдавались истово, словно наперекор беде – и в этом все тоже были заодно. В прежней жизни Фридрих Холин часто говорил себе: зачем тратить драгоценные минуты на чаепитие – я могу это время отдать творчеству. Теперь он думал: зачем сочинять то, что никак не поможет – зачем тратить минуты, которые могут стать последними?

То, что небытие совсем рядом, чувствовали все – и Холин это чувствовал тоже. Их дом вымер. Квартира Рихтеров, в которой прежде жила большая семья, стояла молчаливая: старшие сыновья уехали на испанскую войну, не вернулись; младший, Соломон, стал курсантом летного училища – обещал писать, но не писал. Старик Рихтер вечерами заходил к Холиным – видно было, что тоскует по большой семье. «Хоть погреется у нас, каково ему одному, без четырех сыновей», – говорила жена. Моисей Рихтер садился на табурет на кухне, молчал, к нему подводили маленького Пашу: «Поздоровайся с дедушкой», – и Моисей гладил Пашу по голове своей костлявой рукой со вздутыми венами.

Опустела квартира Рихтеров; сгинула семья Дешковых, точно и не было такой семьи вовсе; в квартиру к Дешковым вселились Щербатовы из подвального этажа, но и Щербатов пожил в доме недолго – уехал на фронт. А может быть, и не на фронт – кто теперь разберет, куда человека послали. В отсутствие нового хозяина приходили в квартиру трое – вошли резко, жену Щербатова отодвинули в сторону, все перерыли заново, как после ареста Дешкова. Фридрих Холин спросил у старика Рихтера: «Как думаете, зачем приходили?» Старик пожевал губами, сказал: «Когда война, много крови. Хищники кровь чуют, по следу идут».

Если вечером смотреть на окна дома – редко где светится окно.

«А у нас сегодня постный сахар» – лакомство сегодня, розовый и желтый сахар, его вприкуску с кипятком едят, маленькому Паше нравится. Когда возьмешь на руки ребенка, спокойнее – есть задача: маленького уберечь.

Под Новый год заболел Паша Холин. Начался жар; мальчик сначала плакал, потом уже и не плакал, сил не было. Говорил мальчик совсем тихо, ручки его лежали поверх одеяла, тощие и слабые.