Читать книгу "Пещера - Жозе Сарамаго"

Сиприано Алгор нашел тихую улочку и приткнулся там убить время, пока не придет пора забирать зятя у двери, куда вход разрешен только службе безопасности. Машину поставил на углу, откуда за три квартала виднелся один из исполинских фасадов Центра, соответствовавших жилой его части. Если не считать дверей, которые открываются наружу, стены глухо непроницаемы и, обещая безопасность, не отвечают за отсутствие естественного света и воздуха. Не в пример этим гладким фасадам, те, что развернуты другим боком, буквально прострочены окнами, многими сотнями и тысячами окон, неизменно закрытыми, потому что внутри установлены кондиционеры. Известно, что когда мы не знаем точную высоту здания, но желаем хотя бы приблизительно определить его размеры, то называем обычно число этажей – два, пять, пятнадцать, двадцать или тридцать и так далее, от единицы до бесконечности. Здание Центра не столь мало и не столь велико, оно довольствуется показом сорока восьми этажей и еще десять скрывает под землей. И раз уж Сиприано Алгор припарковался именно на этом углу, мы начнем сейчас выкладывать кое-какие параметры, характеризующие величину Центра, и сообщим, что ширина боковых фасадов равна ста пятидесяти метрам, а лицевых – свыше трехсот пятидесяти, не беря покуда в расчет – само собой разумеется – ту конструкцию, о которой, пусть и туманно, упомянуто было в начале нашего повествования. Кладем с небольшим округлением в среднем по три метра на каждый этаж, включая и толщину потолочных перекрытий, а также и десять подземных этажей, и получаем сто семьдесят четыре метра. Умножив это число на полтораста метров ширины и триста пятьдесят – длины, вычисляем объем – плюс-минус, туда-сюда девять миллионов сто тридцать пять тысяч кубических метров. И нет человека, который с изумлением не признал бы, что Центр в самом деле огромен. И вот сюда, процедил сквозь зубы Сиприано Алгор, мой дорогой зять хочет меня вселить, за одно из этих окон, которые нельзя открыть, потому что, говорят, это нарушит термостабильность кондиционированного воздуха, но на самом деле причина в другом, а именно в том, что покончить с собой, если уж так хочется, можно, а выброситься для этого со стометровой высоты из окна – нельзя, ибо этот отчаянный шаг будет слишком, извините за каламбур, бросаться в глаза и возбуждать нездоровое любопытство прохожих, которые тут же захотят узнать причину. Сиприано Алгор уже сказал, и не раз сказал, а много раз, что никогда не согласится переехать в Центр и никогда не оставит гончарню, перешедшую по наследству от деда и отца, и даже сама Марта, единственная его дочь, которой ничего не остается как сопровождать мужа, когда его переведут во внутреннюю охрану, сумела с благодарной откровенностью понять дня два-три назад, что окончательное решение остается только за ним, за отцом, сколько бы ни давили на него, как бы ни упрашивали и ни настаивали, пусть даже все эти уговоры и оправдывались до известной степени ее дочерней любовью и той слезливой жалостью, которую старики, пусть даже и противясь ей, пробуждают в душах людей, получивших правильное воспитание. Не поеду, нет и нет, не поеду, хоть убейте, бормотал себе под нос гончар, сознавая, впрочем, что эти слова, как бы решительно и убежденно они ни звучали, призваны изобразить напрочь отсутствующую решимость и замаскировать внутреннюю слабость, подобную пока еще невидимой трещине на стенке кувшина. И разумеется, упоминание о кувшине стало убедительным поводом для того, чтобы мысли гончара вновь двинулись в сторону Изауры Эштудиозы, однако, следуя путем этих светлых мыслей – если, конечно, это в самом деле был свет разума, а не молниеносное озарение, – пришел Сиприано Алгор к довольно неловкому выводу, выраженному в мечтательном бормотании: В этом случае мне не надо будет перебираться в Центр. Протестующий жест Сиприано Алгора, произнесшего эти слова, не позволяет нам пренебречь тем очевидным обстоятельством, что гончар, с явным удовольствием думая об Изауре, не смог удержаться от выражения неудовольствия. Терять время на объяснения, почему он получает удовольствие, будет едва ли не бессмысленно, ибо кое-что в жизни определяется исключительно нами самими, некий мужчина, некая женщина, некое слово – вот этого было бы довольно, чтобы мы изложили в меру всеобщего разумения и все бы поняли, о чем речь, но существует и нечто другое, более того – тот же самый мужчина и та же самая женщина, то же слово и тот же миг, если взглянуть на них под другим углом, увидеть их в другом свете, вызовут сомнения и растерянность, беспокойство и странный трепет, и потому Сиприано Алгору мысли об Изауре перестали доставлять удовольствие, виной чему эта фраза: В этом случае мне не надо будет перебираться в Центр, которую можно истолковать и так: Вот женюсь на ней, будет кому обо мне заботиться, лишний раз показывая то, чего показывать уже не надо, и трудней всего человеку распознать свои слабости, распознать – и в них признаться. Особенно если проявились они не вовремя, как плод, который едва держится на ветке, потому что родился слишком поздно, не в сезон. Сиприано Алгор вздохнул и взглянул на часы. Пора было забирать зятя у служебного входа.

Псу Найдёну Марсал Гашо не понравился. Столько всего случилось за это время и о стольких новостях, о взлетах и падениях духа и надежды надо было рассказать, что у Сиприано Алгора по пути из Центра просто руки не дошли поведать зятю еще и о таинственном появлении собаки и о необычном ее поведении после этого. Любовь к истине, подкрепленная щепетильной правдивостью повествователя, не позволяет умолчать о том, что единственный и мимолетный эпизод пришел гончару на память, но развития получить не успел, ибо Марсал с более чем обоснованным негодованием прервал рассказ тестя, вопросив, какого дьявола ни он, Сиприано Алгор, ни дочь его Марта не подумали сообщить ему, что происходит дома, не поделились идеей лепить кукол, не рассказали об эскизах и о первых пробах: Прямо даже кажется, что меня для вас вовсе не существует, заметил он с горечью. Сиприано Алгор состряпал объяснение, где соседствовали нервозность и собранность, присущие всякому художественному творчеству, и где доказывалось, что никакой любезностью не удалось убедить дежурного, чтобы пригласил к телефону охранника, проживающего вне Центра, ради разговора с родственниками, а в завершение были добавлены несколько наскоро сляпанных словесных украшений. По счастью, попавшийся на дороге сгоревший грузовик сумел отвлечь внимание от этого конфликта, способного перерасти в семейную ссору, угроза которой, впрочем, не миновала, но отсрочилась, ибо Марсал Гашо решил прояснить все вопросы наедине с женой, затворив дверь спальни. С видимым облегчением гончар отставил в сторонку тему кукол и высказал подозрения, зароненные в его душу этим инцидентом, на что Марсал, все еще досадуя на неуважительное к себе отношение, отвечал отрывисто и грубовато во имя деонтологии, этического сознания и чистоты процессов, по определению характерных для представителей структур, именуемых силовыми. Сиприано Алгор пожал плечами: Рассуждаешь так, потому что носишь форму, а был бы штатским, как я, запел бы иначе. То, что я служу охранником в Центре, еще не делает из меня ни полицейского, ни военного, отрезал Марсал. Не делает, но приближает к ним. Вы еще скажите, что вам совестно везти в своей машине охранника и дышать с ним одним воздухом. Гончар ответил не сразу, коря себя, что в очередной раз уступил глупому и беспричинному желанию подразнить зятя: Зачем я это сделал, спрашивал он себя, как будто назубок не знал ответа, заключавшегося в том, что этот человек, этот Марсал Гашо, хочет отнять у него дочь и на самом деле уже отнял, женившись на ней, отнял навсегда и безвозвратно. В конце концов я устану отказывать и перееду с ними в Центр, думал гончар. Потом проговорил так медленно, словно каждое слово тащил за собой волоком: Ну, прости, не хотел тебя обидеть и неприятного говорить не хотел, иногда не могу с собой совладать, это сильней меня, и не стоит спрашивать, почему так, все равно не отвечу, а отвечу – так совру, но причины, наверно, есть, поискать – так найдутся непременно, объяснений для всего на свете всегда в избытке, пусть даже и неверных, дело в том, что времена меняются, что старики стареют и с каждым часом – все больше, что работа перестала быть такой, как прежде, а нам, людям, которые от природы всего лишь то, что они есть, остается одно – понять, что миру мы не нужны теперь, если вообще были нужны когда-то, и этого последнего допущения вроде бы достаточно и довольно, и в некотором роде хватит навек, пусть и на наш, на отмеренный нам век, ибо это и есть вечность, и не более того. Марсал молчал и только положил свою левую руку на правую руку тестя, сжимавшую обод рулевого колеса. Сиприано Алгор забыл обиду и глядел на эту расслабленную, но крепкую руку, которая словно сулила защиту, на пересекавший ее извилистый косой шрам, последнюю памятку тяжелого ожога, неизвестно по какой удивительной случайности не задевший вены. Неопытный и неловкий Марсал помогал растапливать печь, имея в виду покрасоваться перед девушкой, за которой ухаживал уже несколько недель, а может быть, еще больше – перед ее отцом, предстать перед ним взрослым мужчиной, хотя на самом-то деле только-только вышел из отрочества, и полагая, что о жизни, как и о мире вокруг этой жизни, ему известно все, на самом деле знал только и исключительно, что ему нравится дочка гончара. И всякий, кто в свое время тоже пребывал в плену подобной уверенности, без труда представит, какие ликование и восторг обуревали парня, когда он охапку за охапкой подтаскивал дрова к печи и полено за поленом швырял в ее зев, какой наивысшей наградой были ему в такие минуты радостное удивление Марты, и благосклонная улыбка ее матери, и серьезный, угрюмо-одобрительный взгляд отца. Внезапно, совершенно непонятно почему, ибо на памяти гончаров такого не случалось ни разу, язык пламени, тонкий, извилистый и стремительный, как язык змеи, с глухим ворчанием метнулся из зева печи и впился в беззащитную, ничего не подозревающую, ни в чем не повинную руку. Именно после этого случая и зародилась глухая неприязнь семейства Гашо к семейству Алгоров, которые оказались не только непростительно беспечны и безответственны, но и, по устоявшемуся мнению родни Марсала, бессовестно злоупотребляли чувствами наивного парня, используя его как даровую рабочую силу. Как видим, не только в глухих углах, удаленных от цивилизации, встречаются мозговые придатки, способные производить подобные идеи. Марта так долго лечила руку Марсалу, так часто утешала его и остужала ожог своим дыханием, что обоюдная их тяга возобладала, и в протекшие года они поженились, но примирению семей это не поспособствовало. Сейчас любовь их, казалось, уснула, и это воспринималось как естественное воздействие времени и житейских забот, однако если древняя мудрость еще хоть что-то значит, если хоть чем-то способна она пригодиться нынешнему невежеству, припомним ее, произнесем вполголоса, чтобы не смеялись над нами, что пока живешь – надеешься. Да, это так, и чем гуще и чернее тучи у нас над головой, тем синее пребывающее за ними небо, но дождь, град и зарницы всегда идут сверху вниз, и, по правде говоря, когда приходит пора разобраться в таких материях, человек не знает, что и думать. Марсал Гашо уже убрал руку, ибо так уж повелось у мужчин, что они, оберегая свою мужественность, считают, будто проявлениям нежности надлежит быть краткими, мимолетно-молниеносными, и иные склонны полагать, что тому виной присущая их полу застенчивость, и это вовсе не исключено, однако следует признать, что ничуть не меньшее мужество – в полном смысле этого слова – проявил бы Сиприано Алгор, если бы затормозил, обнял бы зятя и поблагодарил его за участие, произнеся единственные слова, которые достойны звучать в такой ситуации: Спасибо, что положил свою руку на мою, вот что надлежало сказать, а не пользоваться серьезностью момента для того, чтобы пожаловаться на ультиматум, поставленный начальником департамента закупок: Нет, ты представляешь, он дал мне две недели на вывоз всего товара со склада. Две. Две, и безо всякой посторонней помощи. Очень жаль, что я не смогу посодействовать. Разумеется, не можешь, у тебя времени нет, да и для карьеры твоей нехорошо, если вдруг грузчиком заделаешься, но что хуже всего, просто ума не приложу, как избавиться от этих черепков, которые никто уж не купит. Ну, кое-что все же продастся. Дай бог распродать все, что у нас в гончарне. Если так, то – да, положение наше затруднительное. Поглядим, может быть, сгружу просто на обочине. Полиция не даст. Эх, будь у меня не эта колымага, а самосвал, и проблем бы не было – нажал кнопку и меньше чем за минуту опорожнил кузов. Ну, раз бы не попались дорожной полиции, ну, другой, а на третий – непременно бы сцапали. Вот еще вариант – найти где-нибудь тут яму, не очень даже глубокую, и сложить все в нее, и представь, как забавно было бы лет через тысячу или две послушать споры археологов и антропологов о том, откуда, мол, взялась такая прорва плошек, мисок и тарелок и кому они понадобились в такой глуши. Это сейчас глушь, а лет через тысячу или две очень даже может быть, что туда, где мы сейчас с вами находимся, придвинется город, заметил Марсал. И помолчал, как если бы только что произнесенные им слова потребовали нового осмысления, а потом слегка растерянно, как бывает, когда, сам не понимая, как это вышло, приходишь к логически безупречному выводу, добавил: Или Центр. Нам, пребывающим во всеоружии знания о том, что в жизни этого зятя и этого тестя пресловутый Центр играет какую угодно, но только не миротворящую роль, удивительно, что неожиданная и опасная фраза, произнесенная сотрудником внутренней охраны Марсалом Гашо, не возымела последствий, не выстрелила новым спором, где снова сшиблись бы все уже ранее известные нам противоречия и возникла бы целая гирлянда обвинений, высказанных обиняками или прямо. Причина же этого молчания, неясная ни зятю, ни тестю, но очевидная для кого-то вроде нас, наблюдающих за этим со стороны, – предположим, что это так, – кроется в том, что, вероятней всего, ни для зятя, ни для тестя слова, сорвавшиеся с уст Марсала – и особенно если учтем, в каком контексте сорвались они, – Америку, что называется, не открывали. Скорей напротив – допуская, что Центр в своем безостановочном поглощении пространства когда-нибудь уничтожит и те поля, мимо которых сейчас бежал пикап, охранник Марсал Гашо в душе восхищается могучей экспансией, распространением во времени и в пространстве предприятия, платящего ему скромное жалованье. Такая трактовка была бы убедительна и закрыла бы вопрос раз и навсегда, если бы ей не предшествовала крохотная, почти незаметная пауза, если бы эта умственная заминка не возвещала, простите такое дерзостное предположение, появление кого-то, просто-напросто способного думать иначе. И, значит, нетрудно понять, что Марсал Гашо не может идти по открывшейся перед ним дороге, раз уж дорога эта суждена не ему, а другому человеку. Что же касается гончара, то он давно живет на свете, а потому знает – чтобы погубить розу, нет способа лучше, чем силой разлепить лепестки бутона, когда в нем еще так смутно брезжит ее грядущий образ. И тесть, сохранив слова зятя в памяти, сделал вид, что не понял их истинный смысл. Остаток пути оба промолчали. Как всегда, Сиприано Алгор сперва остановился у дома своих сватов, с которыми сложились несвойственные свойственникам отношения, высадил Марсала, чтобы тот зашел, поцеловал мать и отца, если тот окажется на месте, справился об их здоровье и вышел, пообещав завтра прийти на подольше. Обычно хватало пяти минут для исполнения этого привычного сыновнего долга, а более пространные и содержательные беседы происходили на следующий день, иногда – за обедом, иногда – нет, но почти неизменно – без Марты. Сегодня, однако, в пять минут не уложились, не хватило и десяти, и прошло чуть ли не двадцать, прежде чем на пороге появился Марсал. Он вспрыгнул в пикап и с силой захлопнул дверцу. Был он сумрачен, чтобы не сказать – угрюм, и для сурового-взрослого выражения лица не очень еще годились его моложавые черты. Что так долго сегодня, там у них все в порядке, все здоровы, спросил Сиприано Алгор настойчиво, а не походя. Да нет, ничего, пустяки, извините, что задержал. Ты вроде расстроен чем-то. Нет-нет, я же говорю, пустяки, не беспокойтесь. Они были уже почти на месте, пикап свернул направо, готовясь начать подъем по склону к гончарне, и Сиприано Алгор, сбрасывая скорость, вспомнил, что проехал мимо дома Изауры Эштудиозы, проехал и не вспомнил, и тут сверху выскочил и с лаем понесся к ним пес, и это была для Марсала уже вторая за день неожиданность, вторая или даже третья, если счесть второй то, что он застал в родительском доме. Откуда эта собака взялась, спросил он. Приблудилась несколько дней назад, и мы ее оставили, симпатичная зверюга, и назвали Найдёном, хотя найдены-то были мы с Мартой, а не он. Когда пикап добрался до верху, одновременно или с перерывом в несколько секунд произошло несколько событий – на пороге кухни появилась Марта, заворчал Найдён, Марта двинулась навстречу мужу, Марсал устремился к ней, пес заворчал громче, муж обнял жену, а та его, они поцеловались, и Найдён перестал ворчать и вцепился в ботинок Марсала, тот дрыгнул ногой, пес не отпускал, Найдён, крикнула Марта и то же самое крикнул гончар, пес выпустил башмак и попытался схватить Марсала за лодыжку, Марсал пнул его прицельно, но не слишком сильно, Не бей его, вступилась Марта, Он меня укусил, возразил Марсал. Это потому что он тебя не знает. Меня ни одна собака знать не желает, и в каждом из ужасных слов, слетевших с уст Марсала, сдавленным рыданием звучали страдание и жалоба. Марта обняла его за плечи: Не смей так говорить, а он и не говорит, в этом нет необходимости, есть такое, что произносится однажды, и больше никогда, и Марта будет слышать эти слова до гробовой доски, если же мы поинтересуемся, что делает в это время Сиприано Алгор, проще всего было бы ответить: Ничего, если бы только при этих словах зятя он не отвел глаза, то есть, значит, что-то все же сделал. Пес отступил в сторону конуры, но на полдороге остановился, обернулся и стал смотреть. Время от времени он испускал тихое рычание. Марта сказала: Он не знает, что люди обнимаются, и решил, что ты хочешь причинить мне зло, но Сиприано Алгор, чтобы немного разрядить атмосферу, выдвинул идею более тривиальную: А может, он просто ненавидит людей в форме, натерпелся, надо полагать, от них. Марсал Гашо ничего не ответил, поскольку в этот миг метался, вернее, его мотало, между двумя сокровенными идеями, – во-первых, он раскаивался, что во всеуслышание вымолвил слова, которые теперь отныне и впредь будут звучать как прилюдное признание горьких чувств, до сей поры сберегаемых на самом дне души, а во-вторых, каким-то наитием понимал, что, если уж слова эти сорвались с его уст, это может значить, что он готов свернуть с одной стези и вступить на другую, хотя покуда еще не понять, куда она его поведет. Поцеловав Марту в лоб, он сказал: Пойду переоденусь. Быстро смеркается, не поздней чем через полчаса совсем стемнеет. Сиприано Алгор сказал дочери: Ну, имел я разговор с этим самым начальником. Ой, из-за истории с псом я и позабыла спросить вас, как прошло. Обещал, что завтра, может быть, решит вопрос. Так скоро. Трудно поверить в самом деле, а еще трудней – что решение может быть в нашу пользу, но так, по крайней мере, он мне ответил, дал понять, что даст ответ. Дай-то бог, эхом отозвалась Марта. Однако пятнышек нет лишь на том солнышке, что сейчас говорит со мной. О чем вы. О том, что за доброй вестью неизменно следует скверная новость. И какая же. В двухнедельный срок я должен вывезти со склада весь свой товар. Я поеду с вами и помогу. Даже и не думай, если Центр сделает заказ, времени у тебя будет в обрез, придется лепить, формовать, обжигать, раскрашивать, загружать и разгружать печь, и мне бы хотелось первую партию поставить до того, как вывезу плошки-миски, чтобы начальник не перерешил. А что же мы делать-то будем со всей этой посудой, куда мы ее денем. Не беспокойся, мы с Марсалом уже придумали – вывезем в поле и свалим в яму, пусть пользуется, кто хочет. Что там от нее уцелеет при стольких переездах. Немного, я полагаю. Подошел пес и ткнулся носом в ладонь Марты, словно прося объяснить ему новую конфигурацию увеличившегося семейства. Марта сказала: Если будешь так себя вести, что придется выбирать между тобой и мужем, не сомневайся – выберу его. Подступающая тьма постепенно размывала и поглощала черный силуэт шелковицы. Сиприано Алгор пробормотал: Надо бы тебе приветить Марсала, а то что же это, сказал – как ножом ткнул, и Марта ответила вполголоса же: Да, как ножом, и очень больно. Зажегся фонарь над дверью. На пороге возник Марсал Гашо, уже переодевшийся в домашнее. Пес Найдён поглядел на него внимательно, с поднятой головой сделал несколько шагов к нему и остановился, выжидая. Марсал подошел вплотную: Ну, мир, спросил он. Холодный нос прикоснулся к шраму на левой кисти. Значит, мир, сказал гончар: Я прав оказался, наш Найдён не любит людей в форме. Да кто же в этой жизни не в форме, в штатском лишь тот, кто нагишом, сказал Марсал, но в голосе его уже не чувствовалась горечь.