Читать книгу "Великий торговый путь от Петербурга до Пекина. История российско-китайских отношений в XVIII— XIX веках - Клиффорд Фауст"

Эти свидетельства служат подтверждением того, что русское правительство получило от договора практически все, на что рассчитывали его министры, во всяком случае создается такое впечатление. То, что С.Л. Владиславич-Рагузинский удостоился высочайших в своей империи почестей, может означать нечто большее, чем признание заслуг пожилого дипломата, самоотверженно выполнившего чрезвычайно трудную задачу. И повышение статуса остальных участников переговоров можно считать обычным продвижением по гражданской или военной службе тех, послужной список которых не вызывал нареканий или, по крайней мере, кто не замарал себя провалами в сфере принятия политических решений. Но существует и иное мнение.

М.Н. Павловский считал Кяхтинский договор невыгодным для России на том основании, что она потеряла «все преимущества, имевшиеся во Внешней Монголии, которые русские люди сотворили своим трудом на протяжении ста с лишним лет…». Такой аргумент не выдерживает никакой критики. Мало того, что Россия не располагала никакими реальными преимуществами в Монголии или какой-либо настоящей властью в том регионе, к тому же в то время установление контроля над территориями к югу от Селенгинска не сулило особой выгоды. Никаких месторождений золота или серебра тогда еще не обнаружили, а промысел пушного зверя велся там в совсем малых масштабах. Единственной привлекательной для русских купцов сферой деятельности виделась торговля с бухаретинцами, особенно ревенем, но бухаретинцы уже с 1728 года могли торговать и действительно торговали им в Кяхте на границе. Тем самым они экономили русским купцам затраты на долгую и дорогостоящую поездку в Угру.

Павловский настаивал на своем доводе, утверждая, будто документ, подписанный Владиславич-Рагузинским и несколькими сибирскими воеводами 23 августа 1727 года и отправленный тогда же в Санкт-Петербург, служит доказательством возникшего у Саввы Лукича страха по поводу критического его восприятия властями на родине. Ему потребовался данный довод для того, чтобы убедить свое начальство в добросовестности намерений: он не пошел на уступки территории, которую России можно было вполне удержать силой, если на то возникнет необходимость. Как уже говорилось выше, однако Владиславич-Рагузинский даже перевыполнил полученные им распоряжения насчет обозначения государственной границы; он сохранил для родины все участки, обозначенные как важные в переданных ему инструкциях. Если уж на то пошло, у маньчжур, а не у русских чиновников была причина для недовольства линией обозначения границы. Документы, переданные в столицу вскоре после заключения Буринского договора, вполне можно рассматривать в качестве не более чем описания до тех пор не нанесенного на карту пограничного района, вместе с гарантиями от тех, кто знал его лучше всего, то есть вождей местных племен. Фактически русское господство не сокращалось, а продлевалось на «расстояние пешего похода в несколько дней, а на ряде отрезков — в несколько недель».

Позже, уже в 1729 году, когда Владиславич-Рагузинский подал прошение о налоговых льготах для Гавриила, и в 1731 в своем специальном докладе «Секретная информация о мощи и состоянии китайского государства» он поведал нам кое-что о своем собственном толковании той миссии и нескольких возможностях, открывавшихся тогда для согласия на заключение договора. Он назвал договор не только самым удачным вариантом из всех имевшихся на тот момент, но и тем вариантом, который обеспечивал русскому народу именно то, что ему тогда требовалось прежде всего остального. А именно: восстановление торговли и обустройство границы и также решение сразу нескольких проблем, за счет чего одновременно государственной и частной торговле обещалось процветание в будущем. На самом деле, в чем нам еще предстоит убедиться, именно с заключением договора, и только его появилась возможность возрождения системы государственной монополии на торговлю. Он провозгласил, что единственной альтернативой ему виделась война с Китаем (существовал и еще один вариант, о котором Савва Лукич не упомянул, так как он со всей очевидностью с точки зрения российских целей на Востоке никаким решением проблемы не служил: речь идет о патовой ситуации и полном прекращении торговли), «но мы должны учитывать тот факт, что тогда нам предстоит далеко не простое предприятие». По расчетам Владиславич-Рагузинского, для вступления в сражение с врагом потребуется по крайней мере 10 линейных полков и столько же военизированных отрядов. Заявление, что «затраты на такого рода предприятие, даже с учетом того, что оно окажется успешным, не удастся возместить даже через 100 лет», выглядит преувеличением, но предельно наглядным. Если такие резоны, как нехватка русских войск в Сибири и финансовая обуза ведения войны на большом удалении, вас не убеждают, напомним о том, что Россия к тому же потеряла бы то, что ей требовалось больше всего, — регулярную торговлю с Китаем. Поэтому Владиславич-Рагузинский настаивал на том, чтобы «не обращать внимания на мелкие неприятности», тем более их вполне хватало практически на всем протяжении XVIII столетия. Спокойствие для сибирских владений надежнее всего было приобрести через совершенствование пограничных укреплений в районах Селенгинска и Нерчинска, вооружение их артиллерией и через изготовление ее орудий на месте. Речь шла о слишком протяженных расстояниях, слишком малочисленном населении и чересчур сложном сообщении, чтобы искать альтернативу. Позже в том же XVIII веке очевидцы всех его событий подтвердили правильность заветов великого русского посла.

Китайские посольства

Гастон Коэн настаивает на получении Китаем по условиям Кяхтинского договора «гарантии того, что Россия не заключит наступательный союз против нее, нейтрализацию России, то есть полную свободу действия против ойратов [джунгар]». Этот дотошный ученый несколько перемудрил на данный счет. Никакого конкретного упоминания о джунгарском конфликте и о российском нейтралитете в договоре не просматривалось, хотя положение о «вечном мире» можно расценить как косвенное согласие русских властей на воздержание от вмешательства в среднеазиатские дела. В случае возобновления китайскими войсками кампании против джунгар, однако, предполагаемыми вариантами исполнения статьи 1 договора не содержится конечно же никаких обещаний российского невмешательства. В отсутствие предельной определенности в положениях, касающихся выдачи перебежчиков их властям, еще больше усложняется проблема политики России в Средней Азии. И в конце отметим вопрос волжских торгутов, считавшихся российскими подданными, проживавшими в долине Волги, судьбой которых остро интересовались китайцы больше 10 лет тому назад. Торгуты могли существенно усилить положение китайских войск в войне с джунгарами, если бы согласились вывести свои вооруженные отряды в тыл джунгар или хотя бы пригрозили таким маневром. Притом что при пекинском дворе вряд ли по-настоящему рассчитывали на военный союз с русскими полководцами, ценность помощи со стороны торгутов могла видеться им вполне реальной. Самым большим, на что китайцы могли рассчитывать со стороны русских властей, представлялся их нейтралитет, самое большее для них со стороны торгутов — военная помощь. Такие соображения служат поводом для предположения о том, что Кяхтинский договор устраивал пекинских чиновников не в полной мере и что у них существовало серьезное основание для попытки продвинуть его еще на шаг вперед.