Читать книгу "Ночь черного хрусталя - Владимир Михайлов"

«Человек регламента, — подумал о нем Милов, — таким приходится трудно, когда часы начинают показывать день рождения бабушки. Приободрить бы его немного, а то он ведь и женщину до города доставить не сможет…»

— Ничего, господин Граве, — весело молвил он, — не унывайте, ничего плохого ведь, по сути, не происходит. Вспомните: мало ли что бывало в двадцатом веке: войны объявленные, войны необъявленные, войны внутренние… и ничего — живем!

— Может быть, в вашей стране к этому привыкли, — нехотя ответил Граве, — у вас, действительно, чего только не бывало…

— Вот тут вы не совсем правы: на экологической почве у нас как раз до такого не доходило. Пока, во всяком случае.

— Видимо, вы все же бережливее относитесь к природе?

— Я этого не сказал бы, — усмехнулся Милов. — Природу мы душили не меньше вашего, а может быть, и больше. Беда в том, что у нас итак было слишком много запущенных болезней — и наших собственных, и ваших недугов, которые мы усваивали, добиваясь ваших успехов. Так что об этом нашем общем, всепланетном раке — ваше сравнение, Ева, кажется мне очень точным, — мы думали никак не больше вашего, а действовали, пожалуй, меньше, — хотя поразговаривали, безусловно, вдосталь, что есть, то есть. Но ведь рак не из тех болезней, которые можно заговорить, больной и под гипнозом преставится благополучно, если насквозь в метастазах… А у нас еще и традиция сработала: ждать, пока вы начнете, чтобы на вашем опыте убедиться, что дело стоящее… Давняя привычка: во всем, кроме политических экспериментов, начинать вторым номером, за вами — чтобы было, кого догонять. Да тут сперва и поартачиться можно было: это, мол, только у них так, исторически обреченных и разлагающихся, а у нас такого даже и по теории быть не должно; и лишь вволю на сей счет поупражнявшись, просили: «Поднимите нам веки» — и убеждались: ну да, то же самое, те же симптомы — возрастные болезни мы долго понимали как политические, хотя это недуги не общественного строя, а всей цивилизации… Понимаете, руководство — ваше, наше ли — тоже ведь находится внутри опухоли, как же ему так сразу взять да себя — ножом, пусть и хирургическим… Это ведь каково — решиться! А даже и решившись — еще ведь и знать надо, как резать да как потом зашить, речь-то уже не о смене плановой экономики на рыночную или наоборот, речь — о смене цивилизации, не больше, не меньше! А в этом — исторически — мы очень робки. Хотя и новое общество строили, и все такое, но ведь строили в рамках все той же, не нами придуманной цивилизации… Вот если бы мы с самого начала сказали себе и всему миру: не догонять то, что устремлено в тупик, не по социальной своей структуре, но из-за в корне неверного отношения к обитаемой нами планете, не догонять, а — идти другим путем! Строить иную цивилизацию, а не другую общественную или государственную форму в рамках все той же, технологической, которая и по сути своей более ваша, чем наша, — потому что вашим способом жизни она и порождена. Иную цивилизацию! Подите-ка решитесь! А ведь больной канцером — он, как известно, старается в него не верить: верить страшно, тогда надо начинать о душе думать!.. И мы утешаемся: ну, какой там рак, это язвочка, гастритик какой-нибудь, ну, попьем таблеточек, в крайнем случае — лучевую терапию, но и это уже из чистой перестраховки, только чтобы домашних успокоить. Да и времени нет болеть, работа продохнуть не дает! И ведь верно, есть работа, есть — а новообразованьице разрастается, а жизнь гибнет, вся планета гибнет, а безотходная технология — это то самое лекарство от рака, хотя и не стопроцентное, которое изобрели бы — да больной раньше помрет… Но вот приходит мгновение, когда больной вдруг понимает: нет, не язва, не воспаление какое-то — это он, что и называть страшно. И наступает сумятица, потому что глубокий животный страх только к ней и приводит. И от смертельного ужаса, конечно, многое может возникнуть: и кровь, и погромы — бей ученых, вон до чего довели; бей инженеров — понастроили, позатопляли, поизуродовали; бей начальство — докомандовалось, довело до ручки. И уж заодно, конечно, — бей инородцев, или иноверцев, или жидомасонов, или там черных котов — опыт-то во всем этом есть, он едва ли уже не в генетической памяти сидит… Так что, господин Граве, того, что у вас, может быть, сейчас происходит, опасаться, конечно, надо, но не в сторону отходить, а наоборот, стараться повернуть ко благу, чтобы не кровопускания устраивать кому-то, а заставить правительствующих, кроме разговоров, и дело делать — спасать природу и человечество любой ценой, если даже на первый взгляд она немыслимо дорогой покажется: жизнь-то дороже, а мы ведь сейчас сами себя в классическую ситуацию поставили: кошелек — или жизнь! Надо, надо кошелек отдавать… Вот почему и нельзя вам сейчас унывать, наоборот — к делу готовиться, ко множеству серьезных дел. Выше голову, господин Граве, выше голову!

Милов перевел дух, про себя удивляясь, что оказался вдруг таким оратором — хоть в парламент, хоть на народный съезд! Однако Граве по-прежнему шел молча, глядя под ноги, — то ли не убедил его Милов, то ли думал — и не мог прийти к окончательному мнению… Однако заговорила Ева:

— По-вашему, Дан, администраторы и ученые во всем и виноваты?

— Невиноватых, Ева, нет. Ведь пользовались-то плодами все — пусть не поровну, но пользовались, за малыми только исключениями. Все виноваты, и всем исправлять. Главное тут — не свернуть на другую дорожку, это легко сделать…

— На какую же?

Но еще и об этом говорить Милову не хотелось: достаточно уже сказал. Да и времени не осталось.

— Однако, прекрасные мои спутники, вот мы и пришли!

— Слава Богу, — пробормотал Граве.

Они стояли на том самом перекрестке, на котором побывал уже Милов. Сейчас тут было спокойно, никто не мешал осмотреться и решить, как быть дальше.

Продолжение дороги, что вела от моста, — по этой дороге они пришли сюда — уводило к лесу; левая дорога шла к Научному центру, правый поворот — к городу. По-прежнему не видно было ни одной машины, только на правой дороге, метрах в двухстах отсюда, сбоку что-то чернело, словно бы машина сорвалась с дороги и теперь лишь багажник торчал из кювета. Эта дорога, как и все остальные, была обсажена деревьями, и тень одного из них накрывала машину, так что разглядеть подробности нельзя было — да и солнце, высокое уже, светило в глаза.

— Это новое, — сказал Милов скорее самому себе; однако английский вошел уже в привычку, и сказано было по-английски, так что остальные поняли. — Когда я здесь был, ее не было.

— Значит, все-таки проезжают машины, — проговорил Граве таким голосом, словно ему было все равно: ездят они или нет.

— Вы могли просто не заметить, Дан, — сказала Ева.

— Не заметить я не мог, — ответил он, внутренне уязвленный. Впрочем, для нее он ведь до сих пор оставался лишь туристом; турист, понятно, мог и не заметить. — Да ладно, не все ли равно, есть она или ее нет? — Он взглянул на часы. — Ну что же, как принято говорить в таких случаях, — был рад познакомиться, сохраню о вас лучшие воспоминания.

— Что это значит, Дан? — вопрос Евы прозвучал и тревожно, и высокомерно. — Вы что, собираетесь бросить нас тут?