Читать книгу "Экзопулус вздымает волны - Анастасия Краун"

И начался он с недавно упомянутой пресс-конференции, на срочном проведении которой так настаивал Феликс и отсрочить которую пытался сэр Фарнсуорт. Трудно было сказать, в какой именно момент Литтон начал недолюбливать публичные мероприятия, но определенно этот момент был связан с занятием агентской деятельностью, а может, и с самим Феликсом. Многие моменты трудно было назвать позитивными, но было ли это так на самом деле или Литтон просто не совсем подходил для этой работы, оставалось загадкой даже для него самого.

Так или иначе, к одиннадцати утра в конференц-зале, под который, по настоянию Эрнеста Львовича, наспех оборудовали одно из пустующих помещений галереи, столпилось приличное количество журналистов, блогеров и эстетов, которых Литтон с грехом пополам сумел насобирать за предыдущий вечер. Во главе стола же восседал сам Феликс, одетый в монашескую рясу, небрежно подпоясанную толстой бечевкой, и небольшую позолоченную корону, и степенно осматривал свою публику сквозь ниспадавшие пряди волос.

В зале пробивались тихие перешептывания, многие все чаще украдкой посматривали на часы, некоторые устало возились в телефонах, но Феликс пока не проронил ни слова, поскольку заставлять ждать себя казалось ему шикарной находкой, подчеркивающей его уникальность и значительность. И Литтон с этим больше не пытался спорить, так как переубеждать Феликса в чем-либо являлось делом почти провальным.

После полутора часов молчания Феликс, наконец, вскинул голову, неспешно поднялся, наслаждаясь вниманием растревожившейся публики, и подошел ближе к плотным рядам стульев. Слегка кивнув, своеобразно оповещая о начале конференции, Феликс сделал глубокий вдох и торжественно провозгласил:

— Приветствую вас, мои верные други! Мои преданные поклонники! Мои славные товарищи! В прошлой жизни я познал истину, которую скрывает искусство! Мир, в котором не существует изъянов! И в этой жизни я дарую вам… себя! — После восторженного выкрика последовала секундная заминка. — В каждой моей картине властвует мое откровение! Но! Эта выставка особенная. Эти полотна… они испепелили меня, выжгли меня дотла! Но все же я восстал из пепла! И тогда я нарек эту выставку «Новый Феникс»! Именно! Феликс — «Новый Феникс»! Сотни стран и городов мечтает, упрашивает, умоляет, чтобы я посетил их, но сейчас я здесь! С вами! И да, да, я уже чувствую дрожь, которая пробегает по вашим телам! Звук мыслей, которые вы не можете, не можете, не можете унять! Они трубят, они трепещут в этой комнате! О, — Феликс закрыл глаза и рухнул на одно колено, — дикий, дикий, дикий звук! Неистовый, безумный, бесстрашный! Вы столпились, ища ответы на вопросы, вы готовы истоптать друг друга, вырвать сердца из груди и в исступлении бросить на пьедестал искусства! И вы не можете это контролировать! Потому что это не под силу, не под силу обычному человеку! А чтобы стать жрецом искусства, нужны века, нужны тысячелетия! Но я, — Феликс перешел на полушепот, вознес взгляд куда-то вверх и прижал правую ладонь к груди, — помогу вам! Вы будете рассказывать об этом своим детям и внукам! То, к чему я пришел, сложно реализовать и невозможно забыть! А теперь… — Феликс попытался встать с пола, однако это оказалось непростой задачей, ибо длинный подол и широкие рукава рясы определенно не способствовали элегантности, в чем попутно убедился не только сам «вышний гений», как назвал его когда-то один из критиков, но и все присутствующие, — я жду ваших вопросов!

Закончив свою патетическую речь, Феликс, в целом ублаготворенный собой, вернулся за стол, стряхивая мелкие пылинки с плотной, грубой ткани, и лениво откинулся на спинку ярко-красного кресла, выгодно оттеняющего его образ.

— Давайте, — Феликс осмотрел поднятые руки и небрежно ткнул пальцем в сторону полноватого мужчины с почти военной выправкой и густыми усами. Откашлявшись и наспех пригладив макушку, тот достал смятый листок и, четко выговаривая каждое слово, прочел:

— Павел Маслов, журнал «Дом и быт». Почему ваша выставка называется «Новый Феникс»?

Феликс, потянувшись за стаканом с холодной мятной газировкой, к которой он питал особые чувства и между делом размышляя о том, насколько эффектным получилось его выступление, застыл в оцепенении и оскорбленно уставился на вопрошающего:

— Что?

— Почему ваша выставка называется «Новый Феникс»?

Возмущенный Феликс, еле сдержав себя, чтобы не бросить в представителя средств массовой информации каким-нибудь предметом (а такие случаи уже были, и не раз, и за ними следовали не самые приятные разбирательства), рывком поставил стакан, чуть не разбив его, отчего половина блестящей лаковой столешницы оказалась залита бледно-зеленой жидкостью, и обиженно процедил:

— Ответ на ваш… скрыт настолько… глубоко в недрах высшей истины, что вам до него никогда не добраться, даже если вы не будете стремиться к нему вплавь, а наденете на себя самый крепкий скафандр во Вселенной! Даже если Солнце угаснет, и… да… Млечный путь канет в небытие, вы останетесь от истины в триллионах триллионов световых лет! В триллионах триллионов! Следующий вопрос!

В полном недоумении от происходящего мужчина грузно опустился на стул, оттягивая удушливый широкий галстук и озадаченно разглядывая листок со списком вопросов, накануне аккуратно подготовленных редакцией и единогласно ею же одобренных.

После этого сразу же вскочил бойкий паренек с рыжими волосами, зачесанными на косой пробор. На вид ему было не больше двадцати лет, и, несмотря на то, что внешне он напоминал простого деревенского мальчугана с полотен Владимира Маковского[19], пухлощекого и курносого, он явно усердствовал над тем, чтобы казаться интересным, стильным и даже в чем-то революционным. И футболка, на которой красовались ярко-оранжевый принт с портретом Троцкого и надпись «Trotski tue le ski![20]», видимо, должна была окончательно убедить в этом окружающих. Надо полагать, что на Литтона надпись произвела впечатление — что-то среднее между недоумением и печалью, но паренек особой наблюдательностью никогда не отличался, как и глубоким знанием французского, и посему был горд и очень доволен собой.